Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

Однажды в ноябре, после полудня, Стелио вместе с Даниэле Глауро возвращался на катере с Лидо. Они оставили за собой грозную Адриатику, острые гребни зеленовато-седых волн, разбивающихся о пустынные пески, деревья San-Nicolo, обнаженные буйным ветром, вихрь опавших листьев, призраки ушедших и приходящих героев, воспоминание о бойцах, ломавших копья за пурпур, и о бешеной стремительности лорда Байрона, снедаемого желанием опередить судьбу.

— Я дал бы сегодня царство за коня, — сказал Эффрена, смеясь над самим собой и раздраженный ничтожеством жизни. — В San-Nicolo нет ни арбалета, ни коня, ни даже мужественных гребцов. И вот мы очутились на этой отвратительной скорлупе, которая пыхтит и бурлит, точно котел. Посмотри, вся Венеция пляшет у нас в глазах.

Ярость моря отражалась в лагуне. Воды волновала резкая дрожь, и казалось, их волнение передавалось стенам города. Дворцы, купола, колокольни качались, словно корабли. Вырванные из глубины водоросли плавали со всеми своими беловатыми корнями. Чайки стаями кружились с ветром, и время от времени слышался их странный крик, скользящий по бесчисленным валам шквала.

— Вагнер! — тихо заметил Даниэле Глауро, охваченный внезапным трепетом, указывая на старика, прислонившегося к борту кормы. — Там, рядом с Францем Листом и донной Козимой. Видишь ты его?

Сердце Стелио учащенно забилось. Для него исчезли все окружающие предметы, отлетела горечь сомнений и апатия, осталось лишь сознание сверхчеловеческого могущества, связываемого с этим именем, одна только реальность, заслонявшая собой все неясные видения — идеальный мир, созданный этим именем вокруг невысокого старика, склонившегося к бушующим волнам.

Торжествующий гений, верная любовь, преданная дружба — величайшие проявления человеческой натуры, все это было здесь, пребывало в молчании, соединенное бурей. Одинаковая ослепительная белизна увенчивала всех троих — их волосы поседели над их печальными думами. Тревожная грусть запечатлелась на их лицах, сквозила в их движениях, словно одно и то же мрачное предчувствие томило их сливающиеся сердца. На снежно-белом лице женщины выделялся красивый сильный рот с резкими и твердыми очертаниями, говорившими о стойкой душе, и глаза ее, светлые и блестящие, как сталь, постоянно устремлялись на того, кто избрал ее спутницей в своей великой борьбе и теперь, победив все враждебные силы, оставался беспомощным перед Смертью, преследующей его своими угрозами. Этот женский взгляд, заботливый и боязливый, встречался со взглядом другой Женщины — Смерти, окутывавшей голову старца неясной могильной тенью.

— Он кажется больным, — сказал Даниэле Глауро. — Ты не замечаешь? Он, должно быть, близок к обмороку. Хочешь, подойдем к ним.

Эффрена с невыразимым волнением глядел на седые волосы старца, развеваемые ветром под широкими полями мягкой фетровой шляпы, глядел на бледные, почти мертвенные уши с распухшими мочками. Это тело, опиравшееся в борьбе на такой гордый инстинкт владычества, имело теперь вид ничтожного лоскута, который буря могла унести и погубить.

— Ах, Даниэле, что бы мы могли сделать для него? — произнес Стелио, испытывая благоговейную потребность проявить чем-нибудь свое почтение и сострадание к великому задыхающемуся сердцу.

— Да что мы можем сделать для него? — повторил Глауро. Ему тотчас же сообщилось страстное желание друга оказать какую-нибудь услугу герою, претерпевающему участь обыкновенных смертных.

Их души слились воедино в чувстве признательности и благоговения, в этой внезапной экзальтации их глубоких и благородных натур.

Но они не могли ничего сделать, ничто не в силах было остановить тайный ход болезни. И они оба терялись, глядя на эти побелевшие волосы старца, развеваемые свирепыми порывами ветра, который, налетев с морского простора, принес в изумленную лагуну гул и пену моря.

— О, дивное море, ты должно снова принять меня! Я не найду желанного спасения на земле. Я останусь верным вам, о, волны безграничного моря!.. Пламенные мелодии из «Корабля-призрака» воскресали в памяти Стелио д’Эффрена, и ему слышалась среди завываний ветра дикая песня галерных невольников, на корабле с красными парусами: «Iohohe! Iohohe! Спустись на землю, Черный Капитан. Семь лет уже прошло…» И он восстанавливал в воображении лицо молодого Вагнера, он представлял себе Отшельника, затерянного, одинокого, но не побежденного, пожираемого лихорадкой творчества, с глазами, устремленными на свою звезду, решившего принудить мир к преклонению перед этой звездой. В сказании о бледнолицем Моряке-скитальце изгнанник нашел прообраз своего собственного бесприютного скитания, своей яростной борьбы и своих великих упований. Но настанет день, и бледный Скиталец получит освобождение, если он встретит женщину, верную ему до самой смерти.

Эта женщина была здесь, рядом с ним, как вечно бодрствующий страж. Она, подобно Сенте, блюла высший закон верности. Смерть приближалась, чтобы выполнить священный обет.

— Не думаешь ли ты, что, весь уйдя в поэзию сказаний, он создал в мечтах какой-нибудь необычайный конец для себя и что он ежедневно молит Провидение согласовать смерть с его мечтами? — спросил Даниэле Глауро, размышляя о таинственной силе, заставившей орла принять за скалу лоб Эсхила и судившей Петрарке умереть в одиночестве над книгой.

— Новая мелодия небывалой мощи, звучавшая ему неясно и неуловимо в дни юности, внезапно пронзит его сердце, как острая сталь.

— Это правда, — согласился Даниэле.

Гонимые ветром стаи облаков боролись в вышине, перегоняя друг друга, башни и купола отражались в воде и, казалось, волновались вместе с ней. И тени города, и тени неба, громадные и оживленные в зеркале возмущенных вод, смешивались и чередовались, поглощая друг друга, как будто они падали от предметов, одинаково обреченных на разрушение.

— Взгляни на венгерца — несомненно, это великодушная натура, он служил великому композитору с неизменной преданностью и верой. Эта преданность более его прославляет, чем его искусство. Но посмотри, с какой почти смешной аффектацией выставляет он напоказ свое искреннее и глубокое чувство — это вечная потребность разыгрывать благородную роль перед восхищенными взорами толпы.

Музыкант выпрямил свою худую костлявую грудь, точно покрытую броней, и обнажил голову. Казалось, он возносил мольбы к Богу — повелителю бурь. Ветер спутал его густую белую гриву — гриву льва на этой голове, из которой исходило столько трепетных молний, волновавших толпу и женщин. Его магнетические глаза были обращены к небу, а с тонких губ срывались неслышные слова и разливали мистическое вдохновение по этому лицу, изборожденному морщинами.