Генри Миллер - Вспоминать, чтобы помнить (Remember to Remember)

* Прекрасный (фр.).

** Прекрасный (англ.).

*** «Какая прекрасная погода сегодня! Какая прекрасная, прекрасная, прекрасная...» (фр.)...

В течение всех этих лет близкой дружбы мы прекрасно осознавали, что живем на полную катушку. И знали, что не может быть ничего лучше каждого прожитого нами дня. Мы часто поздравляли друг друга с этим. Я понимаю, что десять лет перед войной нельзя назвать самыми радостными для человечества. Постоянные экономические и политические кризисы этого десятилетия были головной болью для большинства. Но как мы часто повторяли: «Плохие времена хороши для нас». Не знаю почему, но это так. Возможно, творческие люди, следуя своему собственному ритму, постоянно идут не в ногу с остальным человечеством. Угроза войны только напоминала нам, что мы сами всю жизнь сражаемся с миром. «Во время войны крутится много денег, — говорил, усмехаясь, Фред. — Только до и после войны дела обстоят плохо. Война — хорошее время для таких парней, как мы. Сам увидишь».

Последние годы Первой мировой войны Фред провел в психиатрической лечебнице. Это не принесло ему особого вреда. Скажем так: он уцелел. Как только открыли границу, он тут же слинял и полетел свободный, как птица, в Париж. Кажется, по дороге он погостил в Берлине и Праге. Вроде был также в Копенгагене и Амстердаме. К тому времени, когда мы встретились в Париже, эти странствия успели частично выветриться из его памяти. Даже более поздние путешествия — Италия, Югославия, Северная Африка — потеряли актуальность. Мне запомнилось только то, что повсюду он голодал. Он точно помнил количество дней, проведенных без пищи в каждом месте. Так как мои скитания были окрашены той же заботой, я принимал близко к сердцу его печальные воспоминания. Обычно они пробуждались, когда в животе у нас было пусто. Помнится, однажды на Вилла-Сера мы сорок восемь часов ничего не ели. Я тогда рухнул на диван со словами, что буду тут лежать, пока не случится чудо. «Ты не сделаешь этого, — произнес он с необычным отчаянием в голосе. — Именно так поступил я однажды в Риме. И чуть не умер. Никто не зашел ко мне в течение десяти дней». Язык у него развязался. Он так много говорил о длительных, вынужденных постах, что тем самым побудил меня к действиям. По некоторым причинам о кредите пришлось забыть. Прежде занять деньги не было для меня проблемой: ведь я был мало знаком с французскими обычаями. Но чем дольше я жил в Париже, тем труднее мне было обратиться к хозяину ресторана с просьбой о кредите. Война приближалась, и люди становились пугливее. В конце концов, когда стало понятно, что войны не избежать, все словно с цепи сорвались. Началось что-то вроде пира во время чумы, а это означало, что песенка спета.

Что касается радостного существования, то оно у нас не прекращалось и было следствием глубокого убеждения, что мир не переделать. По крайней мере так, чтобы он нас устроил. Мы были готовы жить en marge, питаясь крошками со столов богачей. Мы старались обходиться без основных жизненных благ, из-за которых и попадает в ловушку обычный человек. Зачем нам собственность, титулы, обещания лучшей жизни в будущем? «День и ночь — сутки прочь» — таков был наш девиз. Опуститься на дно мы не боялись: до него и так было рукой подать. Кроме того, мы быстро восстанавливали силы. Для нас не могло быть очень плохих новостей, мы слышали их много раз и уже ко всему привыкли. И всегда надеялись на удачу. Чудеса случались — и не раз, и не два, а часто. Мы полагались на Провидение, как гангстер полагается на свой револьвер. В глубине души мы не сомневались, что живем правильно. Мы поступали по совести, пусть некоторые ярые патриоты и считали нас предателями. Сейчас любопытно вспомнить, как вскоре после объявления войны я написал Дарреллу и Фреду, что уверен: они выйдут из войны без единой царапины. Относительно Эдгара я не был так уверен. Но у него тоже все обошлось. И вот что неожиданно — он был в восторге от войны! Не то чтобы ему нравились связанные с ней ужасы, нет, ему нравилось его новое состояние: он забыл о себе и своих неврозах.

Даже Райхель, который, казалось, был обречен, перенес войну вполне благополучно. Все они — честные, чистые люди, невинные, если это слово еще что-то значит. Я это говорю совсем не потому, что они мои друзья. Несмотря на все превратности Судьбы, они обречены прожить свою, особую жизнь. Их проблемы всегда отличались от проблем остального мира тем, что были глубже, значительно глубже. За исключением Даррелла, весьма общительного по природе, все остальные были людьми одинокими. А Райхель — особенно. Он был чудовищно одинок. Поэтому, когда он входил в комнату, полную людей, и особенно если там находились близкие друзья, он прямо-таки расцветал. Его желание общаться было так велико, что его явление подчас производило эффект разорвавшейся бомбы.

Мне никогда не забыть то Рождество, что мы провели втроем — Райхель, Фред и я. Они заскочили ко мне около полудня, рассчитывая на еду и выпивку. Но у меня ничего не было. Ничего, если не считать куска засохшего хлеба, на который и смотреть-то было противно — не то что грызть. И немного вина — примерно пятая часть литровой бутылки. Это мне хорошо запомнилось: позже, когда друзья ушли, я восхитился тем, как долго не кончалась эта скромная порция вина. Я также отчетливо помню, что довольно долго засохший хлеб и почти пустая бутылка стояли нетронутыми посредине стола. Из-за того, что было Рождество, все мы демонстрировали необычную терпимость по поводу отсутствия пиши. Возможно, из-за того, что в животах наших было пусто, да и сигареты кончались, разговор наш получился более увлекательным, чем процесс набивания желудков. Вид засохшего хлеба вызвал у Райхеля воспоминание о его тюремных злоключениях. Он стал рассказывать, каким глупым и неуклюжим он был, как его колотили и ругали за безнадежный идиотизм. Особенно много шуму и толков вызвала его неспособность различать левую и правую руки, он их постоянно путал. Эти истории Райхель разыгрывал в лицах. Воспроизводя свое бестолковое прошлое, он ходил взад и вперед по студии; его жесты были такими нелепыми и трогательными, что мы и смеялись, и плакали одновременно. Показывая нам, как следует отдавать приветствие, которое «они» в конце концов научили его делать eclat*, он вдруг обратил внимание на высохший хлеб. Не прерывая рассказа, Райхель бережно отломил от него кусочек, налил себе немного вина и неторопливо обмакнул в него хлеб. Мыс Фредом машинально сделали то же самое. Так мы и стояли, каждый с рюмкой в одной руке и кусочком хлеба в другой. Этот момент я помню прекрасно — словно причащаемся, мелькнула у меня мысль. Для меня это, к слову сказать, было первое причастие. Полагаю, все так подумали, но никто не сказал об этом вслух. Райхель продолжил свою историю, а мы слушали, ходили взад-вперед по комнате, наши пути не раз пересекались, иногда мы натыкались друг на друга, поспешно извинялись и продолжали мерить шагами комнату.