Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

Как и тогда, он не мог вернуться вспять; как и тогда, неведомое манило его превыше собственного благоденствия. Как и тогда, ему представлялось, что в засаде сидят тысячи существ, у которых одни и те же глаза, тысячи обманчивых, чарующих признаков, видения недостижимых соблазнов, и чудились цветы, слишком крупные, чтобы их можно было сорвать, и плоды, слишком большие, чтобы их можно было укусить.

Он исповедовался перед самим собой в своих муках. Он убеждался, что алхимия женской лжи подменяла и его самого. Сколько дней прошло с тех пор, как он расстался со своим товарищем на пороге Вечного Мрака? И уже какой чуждой и далекой казалась ему долгая пора их совместной жизни, их дружба, покоившаяся на взаимной честности и преданности, на сознании поддержки в минуту опасности! В несколько дней, будто действием заразы, которая начинается неожиданной лихорадкой и быстро разливается по всем жилам, атмосфера совместной жизни с другим человеком была отравлена горечью и беспокойством, тоской и ужасом, деспотизмом и жестокостью… Прежде он только шел к неведомому со своим другом рука об руку; теперь он уже находился в этом неведомом, лицом к лицу с подругой, в явной и тайной борьбе с нею, ежеминутной борьбе, целью которой была власть и рабство. Но мог ли бы он любить ее, если бы она была другой? Какие еще качества привлекали его, если не эта самая многообразность, эта способность к превращениям, это изумительное искусство лгать в связи с ужасающей жаждой болезненных ощущений, все эти трагические маски, сменяемые детской прелестью, эти манеры то царицы, то рабыни, это грозное бешенство и эта безоружная хрупкость, все эти противоречия, которые придавали ей бесчисленную смену образов, как в диссонирующей гармонии стихий. До тех пор женщины были для него лишь предметом быстрой победы, — миг наслаждения, затем отвращение, неясное воспоминание; и если бы ему понадобилось отыскать которую-нибудь среди остального стада, то он признал бы ее не в силу душевного движения, но только по особому запаху, как это делали торговцы рабами, чутьем определявшие принадлежность к тому или другому племени. Сильная, верная дружба умеет предостерегать от ненужной любви, освобождать от опостылевших пут, умеет защищать взаимную свободу. Первые приступы обезволившей его страсти внушили ему чувство робости и почти раскаяния по отношению к другу, а также инстинктивное желание скрыть ее от него вместе с обманчивой надеждой потушить ее. Но совершенно так же, как в зарубину ствола вставляется для прививки ветка другого дерева и рана зарубцовывается, заставляя две коры срастаться таким образом, что в промежуток ничто уже не проникнет и оба растения могут свободно слиться своими волокнами, — так и у него любовь всецело заполнила мучительную рану и разлилась по всему его существу, хотя в глубине его еще шевелилось чувство раскаяния, омрачая еще его телесную слабость, наступавшую после минут забытья и бреда.

Ах, каких только призраков и тайн не было в этом существе! Как умела она прятаться за тенью своих ресниц — лучше, чем за складками своего платья! Но почему так часто представлялась она ему сквозь покров воспоминаний или предчувствий? Может быть, в ее трепетной красоте сочетались его прежняя возлюбленные, лица которых лишь неясно рисовались в его памяти, а может быть и те, которых он мельком видел в своих скитаньях, с которыми скорей во сне, чем наяву провел он один час, полный всемирной грусти, а может быть, и те, которые придут после нее, незваные, безвестные.

Он молча углублялся в самого себя, сидя у стены в комнате в синеватых сумерках. Он был один. И то, что он сидел наконец один на стуле у голой стены, с лицом, обращенным к открытому окну, в просвет которого виднелось море без единого паруса и небо без единого облачка, один со своими мыслями, это казалось ему облегчением. Но в то же время кто-то внутри него прислушивался, не донесется ли звука легких шагов; кто-то сидел внутри него, подобный подростку, который испытывал в душе непонятный ужас и представлял себе чье-то страшное присутствие, заметное для него без помощи глаз и, несмотря на это, более для него реальное, чем вид его собственных рук, беспомощно лежащих у него на коленях; он не может повернуть головы и только чувствует посредине спины струйку холода.

Что-то серебристое мелькнуло в полумраке, словно это гребень ленивой волны набежал на берег из нежной лазури моря и замер. Вошла Изабелла, бесшумно ступая в своих сандалиях, которые она употребляла для ходьбы по песку.

— Паоло! — окликнула она его тихонько.

Он не отвечал и не двигался с места. Не привыкнув еще к полумраку комнаты, она не могла его заметить.

— Паоло!

Прислушалась, подождала минуту, наклонила голову набок. Проговорила недовольным и удивленным тоном:

— Его нет.

Вдруг ее внимание привлекло какое-то щебетанье. Подошла к окну. Щебетанье слышалось так живо, что можно было думать, будто оно раздается в комнате. Озираясь, подошла еще поближе, прислушиваясь, стараясь угадать, откуда идут звуки. Ему же ясно видна была ее обнаженная шея, волосы, свернутые в две косы и зашпиленные на затылке так, что красиво прилегали к ее маленькой головке; странное смущение овладевало им — он присутствовал невидимым зрителем при этом зрелище протекавшей перед ним жизни. Ему хотелось, чтобы она обернулась; он был уверен, что раз она чувствует себя одной и не чувствует на себе чьего-либо взора, то у нее должно быть спокойное лицо с ровными чертами или же лицо Медузы, обращающее все в камень.

— Но что это такое? — говорила она сама с собой, нагибаясь к ковру.

Говорила она тихим голосом, звуки которого производили такое впечатление, словно останавливались между горлом и губами, словно не выделились еще из плоти и были свежими и прикрытыми, как слива, завернутая в листья.

— Ах, ласточка-крошка!

И она по-детски заробела, не решаясь сразу схватить ее. Потом взяла ее дрожащими руками; подержала ее на одной ладони, прикрывши сверху другою и не решаясь раскрыть ее. Опустила веки, и с ресниц к губам спустилась улыбка, слишком легкая, чтобы шевельнуть их. Почувствовала, как об ладонь ее бьется комочек пуха. Такое мощное биение в таком маленьком сердце!

— Как ты пришла сюда? Ты выпала из гнездышка?

Осторожно дала она ей просунуть носик между большим и указательным пальцами.

— Ах, какая ты уже сильная!

Она перегнулась через подоконник и посмотрела на карниз, но гнезда никакого там не оказалось. На запрокинувшееся лицо ее так и полилась ясная серебристая синева неба. Позади нее расстилалось жемчужное море. Сама она была как образ молодого вечера, у которого в челе заблистала первая планета, а лазурные руки держали ласточку с тем, чтобы через некоторое время выпустить ее, преображенной в летучую мышь.