Камиль Лемонье - Конец буржуа

Однажды утром, после сильного ветра, бушевавшего всю ночь, был задержан старик, собиравший в лесу валежник: сторожа составили протокол. Три небогатых фермера, опоздавшие внести арендную плату, получили повестку от судебного пристава. Аделаида перестала навещать больных и неимущих. Казалось, сострадание покинуло Ампуаньи — злопамятные хозяева замка расставили всюду охрану.

А возмущение росло. В упрямых головах каменоломов, привыкших дробить камни и взрывать скалы, зародилась угрюмая злоба. Однажды вечером, когда Кадраны ехали в экипаже на станцию, лошади упали, споткнувшись о протянутую поперек дороги веревку. Одна из них еле дышала: грудь ее проткнуло копье. Выведенный из себя, Рассанфосс велел произвести следствие. Но оно ни к чему не привело. Оказалось, что вся деревня действует заодно и найти виновного мет никакой возможности.

Жан-Элуа увидел, что грозная толпа, с которой он рассчитывал справиться одним мановением руки, теперь издевается над ним. Этот человеконенавистник и деспот спасовал перед молчаливым союзом тех, чьи предки были рабами. «Крестьянин, ставший хозяином на своем участке земли, — в отчаянии говорил он, — теперь сравнялся с владельцем замка: он может упорно и злобно сопротивляться». Жан-Элуа подозревал, что все это — дело рук хитрого негодяя Акара-старшего. Сей мягкосердечный палач ухитрился примирить носившееся в то время в воздухе сострадание к младшему брату с самой лютой ненавистью к бедному люду.

«Но это было бы отвратительной трусостью! Все во мне протестует против подобной низости и лицемерия!» — подумал он тут же, стыдясь своих недостойных подозрений.

Крестьянам издавна разрешали ходить лесными тропинками, сокращавшими дорогу из одной деревни в другую. Теперь Жан-Элуа поставил повсюду изгороди и велел прибить к столбам объявления, запрещающие пользоваться этими тропинками. По одну сторону дороги тянулись луга, где еще со времен прежних владельцев Ампуаньи крестьянам всегда разрешалось пасти скот. Теперь появление там коровы или овцы каралось штрафом.

Вся эта яростная и последовательно проводившаяся тирания должна была свидетельствовать о всемогуществе старшего Рассанфосса в купленном им старинном поместье. Его властный и вместе с тем мелочный характер не давал никому ни минуты покоя, всячески ущемляя существование зависимых от него людей, обнажая каждый раз врожденную низость этого буржуа, натянувшего на себя ботфорты дворянина и грозно звенящего шпорами. Дурное настроение не покидало теперь Жана-Элуа. Взбешенный враждебным отношением к нему крестьян, он срывал свой гнев на домашних, придирался к слугам и, расхаживая взад и вперед по дому, разъяренно хлопал дверьми.

Когда садовники, пробравшись однажды в расщелину скалы, обнаружили там пещеру, Жан-Элуа стал мечтать о сказочных подземельях. Крепкие каменные глыбы мешали проникнуть внутрь. Два десятка каменоломов тщетно старались расчистить вход. Потребовалось подвести туда механизмы; в течение месяца с их помощью долбили скалу, после чего открылся доступ в небольшую галерею, которая, очевидно, вела куда-то в более глубокие коридоры.

Жан-Элуа рассчитывал найти там подземный дворец, целую анфиладу сводчатых склепов: находка эта сделала бы его настоящим хозяином скалы и ее самых сокровенных глубин. В дни больших празднеств Рассанфоссы водили бы туда своих гостей, словно в пещеру из сказок «Тысячи и одной ночи», зажигали бы факелы, розовое пламя магния, подобно забрезжившей вдруг заре, роняло бы свои лучи в эту вековечную тьму.

С этих пор расчетливый ум банкира как будто ему изменил. Воображение Жана-Элуа рисовало новые тайники, сокрытые в земных глубинах, удивительные часовни, в которых люди молятся его славе. Судьба прежних «подземных крыс», первых представителей его рода, живших жизнью троглодитов, судьба, которая дала ему возможность теперь так кичиться собою, незаметно для него самого возвращала его снова к первоистокам его бытия. Слепой инстинкт неожиданно пробудил в душе этого тщеславного буржуа воспоминание о пещерном веке, о незапамятных временах, когда его предки долбили камень. Он пережил головокружительную тягу к той яме, в которой они сложили голову и которая потом становилась шире и шире, к той самой яме, где первые Рассанфоссы, доблестные мужи, перенесшие неслыханные лишения, люди долга и веры, заслужили, чтобы черный бог Ветхого завета приоткрыл им свое лицо.

Вначале Аделаида не одобряла этих дорогостоящих затей; но мужу удалось убедить ее, что это выгодно и может стать источником больших прибылей. Он приводил в пример владельцев других поместий, которые разбогатели после того, как на их землях обнаружены были пещеры. Они поступят так же, как те, и установят плату за право осмотра.

Чтобы покрыть все эти расходы, семья стала экономить на всем, даже на еде; они отказались от поездки в Остенде, которую обычно совершали каждый год, чтобы пожить там на собственной вилле; они перестали приглашать гостей в Ампуаньи на охоту. И только по воскресеньям, после утренней мессы, у них в замке обедал их капеллан, славный старик, который жил в большой бедности. Иногда они приглашали кого-нибудь из своих именитых соседей, мэра, окружного судью. Раз в месяц их навещал ездивший по делам Кадран. В такие дни они вознаграждали себя за ту весьма скромную пищу, которая подавалась к столу в остальные дни недели. Вместе с этим новым образом жизни в доме воцарилась тяжелая, томительная скука. Арнольд был в Марокко, и его шумные выходки уже не оживляли этой гнетущей тишины. И только где-то вдалеке слышались замирающие на покрытых коврами лестницах осторожные, мышиные шажки Симоны, этой странной девочки, при малейшем шуме боязливо прятавшейся за дверь.

Жан-Элуа впал в уныние; с наступлением летних месяцев вечера, которые он проводил вдвоем с женой, становились все длиннее, они вселяли в него все большую грусть.

— Как, это ты, Ренье!

Сын его приехал поздно вечером с парижским курьерским поездом. Он проигрался и дал слово, что сейчас же уплатит свой долг. Медлить было нельзя. Войдя к отцу, он стал просить его дать ему пять тысяч франков, которых у него не хватало. Этот день принес Жану-Элуа горькое разочарование. Сколько было потрачено трудов, а судьба так и не смилостивилась над ним: вместо диковинных лабиринтов, вход в которые должен был открыться за скалой, там оказались глухие стены и никаким бурильным машинам не удалось их пробить. И вот теперь, когда сын стал вымогать у него деньги, которыми он так дорожил, Жан-Элуа вспылил, лицо его налилось кровью.

— Пять тысяч франков! Да ты с ума сошел! Не думай, пожалуйста, что у твоего отца черствое сердце. Я знаю, что такое молодость. Только ваша молодость, сударь, что-то уж чересчур затянулась. Вот как! Что же, вы полагаете, что ваш дед Жан-Кретьен схоронил себя заживо в «Горемычной» для того только, чтобы вы жили по-княжески, и что я, его сын, работаю как каторжный, чтобы вам досталось побольше в наследство? Ваша мать лезет из кожи вон, чтобы сколько-нибудь сэкономить на расходах по дому. Пять тысяч франков! Да на эти деньги целая семья может жить!