Камиль Лемонье - Конец буржуа

Репье придвинул стул и водрузился на него. Его еле было видно из-за высокого стола, заваленного разными планами, кипами бумаг, грудами документов, в которых сходились нити бесчисленных спекуляций и коммерческих сделок, составлявших жизнь этого неуемного труженика. Ренье не привык слышать от отца такие громовые речи; в обычное время Жан-Элуа был человеком неразговорчивым.

— Я вижу, ты сегодня не прочь поговорить. С тобой это не часто бывает. Что же, давай поговорим. Нечего греха таить, я играл и вот проигрался. Мне нужны пять тысяч. Тебя это пока что не разорит. Не такая ведь уж большая сумма. Маменьке нетрудно будет ее сэкономить. Ты обвиняешь меня, говоришь, что я живу на широкую ногу. А кто же в этом виноват, отец? Так меня воспитали, таким я и вырос. Ведь я не какой-нибудь круглый дурак, я мог бы трудиться, как все люди. Но никто меня этому не учил, никто ни разу не говорил мне, что настанет день, когда мне придется зарабатывать на хлеб. Так пойми же, я вел себя так, как все лентяи, я развлекался, как мог, я хотел совсем заглушить свой бедный ум — он ведь возмущался, что не находит себе никакого применения.

Жан-Элуа ударил ладонью по столу.

— Хватит! Не дело детей судить отца. Этих пяти тысяч ты от меня не получишь.

— Прости меня, отец, я их получу… Мое преступление не столь уж велико, и я говорю с тобой, как подобает почтительному сыну. Неужели люди должны будут думать, что Рассанфоссы платят миллион за бесчестие дочери, а к сыновьям у них нет снисхождения?

Бумаги полетели на пол. Лицо Рассанфосса побагровело от гнева. Он закричал:

— Замолчи! Это ложь!

— Если бы это было ложью, ты бы уже выставил меня за дверь, отец, — невозмутимо ответил Ренье. — Мы с Гисленой никогда не любили друг друга. И в этом тоже виновато ваше воспитание. К чему, в сущности, привела нас жизнь в семье? К привычке собираться за столом и к потребности хлестать друг друга по щекам где-нибудь в углу, в то время как наши гувернеры и гувернантки занимались развратом. Гислена щипала меня между лопатками — там, где я ношу свой мешок, а я не раз задирал ей юбки и кусал ей бедра. Вы можете мне не поверить, но, по-моему, в несчастье, которое с ней случилось, виновата не столько она, сколько все, кто ее окружал. Дашь ты мне наконец эти пять тысяч?

— Нет.

Жан-Элуа вскочил и с силон оттолкнул от себя кресло. Наклонив голову и заложив руки в карманы, он стал ходить взад и вперед по комнате, Он был совершенно удручен этой выходкой сына. Подумать только, у него хватило подлости сказать, что это он, Жан-Элуа, виновник всего их позора.

— Негодяй ты этакий! — неожиданно выпалил он, подойдя к нему вплотную. — Что я тебе плохого сделал, что ты смеешь так со мной говорить?

Ренье встал и повернулся к нему спиной. Он перекинул свою длинную руку через плечо и, нащупав выпуклый изгиб спины, с горестной усмешкой воскликнул:

— Вот это!

Рассанфосс почувствовал, что сын издевается над ним. Он грубо оборвал его.

— Ну и что же? Это горб. Уж кто с чем родится…

— Да, но разве я тебя просил об этом? Теперь, через двадцать пять лет, я все еще раскаиваюсь в том, что родился на свет. Из-за этого вот горба, о котором ты с такой легкостью говоришь, отец, я стал шутом у себя в семье. У Рассанфоссов есть свой горбун, так же как у королей бывали свои карлики. Но только горбун этот — их же собственная плоть и кровь. Судьба или господь бог, если тебе это больше нравится, заставляют меня носить на спине этот мешок, чтобы он напоминал тебе, что сколько бы у людей ни было золота, в семье их все равно может родиться урод. Вот почему я сделал из своей жизни карнавал и катаюсь по ней, чтобы не дать ей себя укатать, вот почему я смеюсь над собою сам, раньше чем надо мной начнут смеяться другие. Отец, получу я наконец эти пять тысяч?

— Да, вот они, бери их, бери в этом ящике все, что захочешь. Только уходи отсюда, оставь меня, черствый эгоист, сын, которому я слишком много во всем потакал. Ах, почему ты не попросил их у меня иначе!

Взяв деньги, Ренье ушел к себе. И вдруг им овладело отчаяние. С криками и рыданиями он грохнулся на кровать.

— Я их ненавижу! — воскликнул он. — Ах, как я ненавижу всех этих Рассанфоссов. Они даже не сумели сделать из меня человека. Если бы я мог стать бедняком, избавиться от моего постоянного смеха и от уродства, которое я таскаю за собой узо дня в день!

Он увидел себя в зеркало и стал внимательно разглядывать свое лицо.

— Ах, это ты паяц! Жалкий и пошлый шут! Ты опять забыл свою роль. У тебя даже нет права плакать… А ведь все-таки, — сказал он, приближая к лицу канделябр, — это мои глаза, это глаза человека, да, человека, уже потому, что я ненавижу все, чего мне не хватает для того, чтобы стать им.

Г-жа Рассанфосс услыхала из своей комнаты громкие голоса. Она встала и, войдя в кабинет, застала там Жана-Элуа. Он сидел, обхватив голову руками, настолько погруженный в себя, что, когда она появилась перед ним в пеньюаре, со свечою в руке, он вздрогнул от неожиданности.

— Что такое? Что случилось? Вы оба разговаривали так громко, что я не могла уснуть. Я уверена, что Ренье снова просил у тебя денег. Надеюсь, ты ничего ему не дал?

Жан-Элуа только пожал плечами.

— Прошу тебя… Он наговорил мне тут столько мерзости, столько… Мне больно. Прошу тебя, оставь меня.

— Подожди, ответь мне. Ренье просил у тебя денег, не так ли? Ты ему дал их?

У него не хватило смелости выдерживать новый поток упреков. Он солгал:

— Успокойся. Я ничего ему не дал.

— Ну хорошо, тогда я ухожу. Да, я хотела еще тебе сказать, ты слишком долго сидишь по ночам. Неужели тебе недостаточно двух свечей, что ты каждый вечер зажигаешь в канделябре все шесть? Я перестала даже ездить верхом, чтобы не заказывать себе новой амазонки.

— Ты права. Я буду зажигать только две свечи. Только, пожалуйста, уйди, ты можешь простудиться. Покойной ночи, милая.

Она ушла. Жан-Элуа открыл окно и долго глядел на синее звездное небо.

— Яма! Бездонная яма Рассанфоссов!

После продолжительного молчания пришло наконец письмо от Гислены. Она очень невнятно писала о жизни в Распелоте. Ни слова о Лавандоме. Местность ей как будто нравилась. Кучер выездил ее лошадь, такую горячую. Она ездит кататься на своих пони, ни с кем не видится, в восемь часов ложится спать. Это было письмо смирившейся, но сильной женщины: она вдавалась в мельчайшие подробности жизни, которые по сути дела нисколько ее не интересовали.

Сердце матери не ошиблось. Она угадала, что у дочери есть какая-то тайна, что та твердо решила что-то от них скрывать.

После ее отъезда супруги Жан-Элуа старательно избегали всяких разговоров о совершившемся. Казалось, самое имя дочери — имя Гислены — умерло в стенах, где она росла, где в звуках этого имени как бы воплотилась все, чем жила семья. Теперь это имя воскресало там не иначе, как окруженное любопытством и злорадством. Кадран, приезжая в замок, не без иронии справлялся о «виконтессе». Он замечал, что после этого г-жа Рассанфосс начинала смущенно глядеть на мужа. Жан-Элуа тотчас же отворачивался и старался казаться равнодушным; отвечала в конце концов Аделаида, но как-то уклончиво, не сообщая при этом ничего нового. Затем наступало молчание. Кадран вынес убеждение, что они замалчивают тайну, которая уже известна всем, и стараются делать вид, что ничего не знают. Этот рослый увалень, любивший пошутить, этот принарядившийся фермер, от которого пахло навозом и лошадьми, вернувшись домой, потешался в кругу семьи над печальными результатами женитьбы, из которой супруги Жан-Элуа сделали настоящий заговор, рассказывал о том, что виконт водит свою любовницу по ресторанам Парижа. Все было ясно: они стали дойной коровой для этого продувшегося дворянчика, который теперь отличным образом жил на приданое жены, совершенно игнорируя ту, которой он был обязан всем своим благополучием.