Камиль Лемонье - Конец буржуа

— Ты что же, считаешь, что я могла еще советоваться?

Эдокс, однако, был не способен понять горькую обиду, которая скрывалась за этими словами. Сердце его осталось глухим к самым заветным чувствам, в которых эта женщина так откровенно ему призналась.

— В конце концов муж есть муж. И, по-моему, все это само собой разумеется.

Она заломила руки и в отчаянии воскликнула:

— Как же ты не понимаешь, что тогда мне пришлось бы обманывать тебя!

— Довольно, — сказал Эдокс, снимая ее со своих колен. — Нет, мужчине никогда не понять всей вашей женской казуистики. Твой муж мог бы стать связующим звеном между нами. Если бы тебе удалось незаметно для него самого приобщить его к моим планам и к моей будущей деятельности, я был бы потом признателен вам обоим. Сикст, узнав, что примирение, которого он так добивался, достигнуто при моем участии, вознаградил бы меня сторицей. А любовь твоя ко мне так труслива, что боится сделать шаг, на который любая другая женщина пошла бы не задумываясь. И потом, ты ведь призналась мне, что твоя семья распалась. А я не хочу быть тебе в жизни помехой. Мужчины могут отличным образом обманывать друг друга и не испытывать при этом никаких угрызений совести. Это не что иное, как одна из форм их соперничества. Так вот, — заключил он, — я буду великодушнее, чем ты: я возвращаю тебя твоему мужу, если ты отказываешься отдать его мне.

Г-жа Флеше, которой этот человек принес столько горя, нещадно попирая и ее любовь и все самое для нее святое, сейчас, при мысли о том, что ей придется снова его потерять и на этот раз уже навсегда, почувствовала вдруг, что ее охватил какой-то безграничный страх. Она опустила свое прекрасное грустное лицо и, склонив голову на грудь, словно для того, чтобы лучше услыхать, что ей подскажет сердце, хотя сама уже отчетливо слышала его унизительные советы, замерла, устремив глаза куда-то в пустоту, ни о чем не думая. В ушах ее звучали слова Эдокса, они были похожи на погребальный звон. Совершенно машинально, в силу какого-то злого совпадения, которого она так и не заметила, она в эту минуту играла обручальным кольцом — тем самым кольцом, которым она когда-то скрепила перед алтарем свою верность мужу. Эдокс опустился в кресло и, досадуя, что не может закурить сигарету (публичные девки — те по крайней мере не боятся, что платья их пропахнут табачным дымом), пробегал глазами газету. Неожиданно она вздрогнула, как человек, который почувствовал, что под ногами у него пустота. Речь шла о ее жизни, об иллюзорной радости; добытой шестью месяцами лжи и обмана, но тем не менее дарившей ей изредка минуты, которые она и теперь еще, закрыв глаза на все, продолжала считать минутами истинного счастья.

Медленными, размеренными шагами, как бы во сне, она подошла к Эдоксу, оперлась руками о его плечо и заговорила каким-то упавшим голосом, словно не слыша звуков собственной речи:

— Выходит, что от податливости господина Флеше зависит судьба того немногого, что осталось от нашей любви. Это он должен решить, сохранишь ты остаток твоей привязанности ко мне или все у нас кончится полным разрывом.

Он поднял голову, не выпуская из рук газеты.

— Вопрос ставится вовсе не так, моя милая. Подвергать тебя испытанию я не собираюсь. Запомни это.

Она наклонилась и порывисто его поцеловала.

— Но разве я не принадлежу тебе вся, душой и телом? Разве я не во всем повинуюсь приказаниям моего господина? Разве я когда-нибудь соглашусь расстаться с тобой? Я не могу жить без тебя. Ради тебя я готова простить себе ту постыдную жизнь, какой я живу, и от этого ты мне еще дороже. Ты для меня живое отпущение греха. Так знай же, — добавила она, припадая к его коленям, — я согласна. Я постараюсь все сделать.

— Ну что же, — ответил он небрежно. Его, по-видимому, нисколько не тронуло скорбное величие этой женщины, совершенно вдруг преобразившейся и обретшей красоту, которая, пожалуй, не уступала красоте приносимой ею жертвы. — Этого и надо было ожидать, мой строптивый друг.

Он думал:

«Добродетель тут ни при чем. Надо только всегда знать их слабую струнку».

Г-же Флеше показалось, что к ней вернулась вся прежняя сладость греха. Страсть ее была так сильна, что, совершенно не замечая того пренебрежения, с каким к ней относился ее распутный любовник, она в течение целого часа испытывала тот самый восторг, то жгучее наслаждение, которые после пресных, уже не трогавших ее супружеских ласк и теперь еще притягивали ее новизною всего запретного и еще неизведанного. Она была из числа женщин, которые так беззаветно любят, что легко восполняют недостаток любви в сердце любимого человека. Такие женщины упорно не хотят видеть истины; их собственное чувство неистощимо и заставляет их гнаться за иллюзиями, которые они каждый раз принимают за действительность.

— Правда ведь, ты меня любишь? — говорила она, — Как глупо было думать, что ты можешь разлюбить!

— Да, в самом деле, это было глупо.

— Скажи мне, теперь уже не будет, как в этот раз, что мы с тобой две недели не увидимся? О, если бы все было по-моему, я бы никогда отсюда не ушла; я хотела бы, чтобы ты всегда был со мной. Обещай мне.

— Все, что хочешь. Но только…

Он стал ссылаться на срочные дела, говорил, что не сможет увидаться с ней скоро. А ему тяжело без нее; для него эти краткие свидания — какая-то разрядка, отдых, лучшие часы его жизни. Но приходится председательствовать во всяких комиссиях, необходимо быть на совещаниях по законодательству, заниматься этим делом колонизации, которое так медленно подвигается вперед…

— Ты можешь передать все это Флеше. Скажи ему, что его участие в этом деле нам очень бы помогло. Тем, что он отказался войти в состав правления, он нас тогда подвел.

— Ах, — в отчаянии простонала она, — неужели тебе еще мало тех страданий, которые ты мне причинил! Опять разлучаться с тобою! Ах, если бы только я могла уснуть, умереть на все это время. Знаешь, о чем я мечтаю: совсем темная комната, в ней кровать из черного дерева, и я лежу там, закрыв глаза, сердце мое остановилось. А потом какой-то внутренний голос подскажет мне: сегодня. И тогда я очнусь и, улыбаясь, скажу своему сердцу: «Увлажни мне губы, открой мне глаза, сердце мое, ты воскресло: сейчас ко мне придет мой любимый! О, неблагодарный! Он все не хочет знать, что, когда его нет, мне ничего не надо!»

Ледяная сдержанность этого человека, привыкшего думать только о себе, а может быть, и жестокое желание положить раз и навсегда конец этому безрассудству заставили его ответить:

— На что, собственно, ты жалуешься? Разве твои дети не с тобой?

Она прижала руку к сердцу.

— Да, это верно, бедные мои дети! Ради тебя я забывала о них, и ты же сам мне теперь о них напоминаешь. Ах, милый, это хуже всего. Я никогда не думала, что ты когда-нибудь меня в этом упрекнешь.