Камиль Лемонье - Конец буржуа

В их семье больше не осталось мужчин. Злой рок, опустошивший колыбели в доме Пьебефов, отнимал у них и этого разжиревшего увальня, который погибал теперь от общего удела их семьи — пресыщения. Оставались одни только дочери. Кадран-отец тяжело переживал свое горе, нимало, однако, не задумываясь над тем, какова та сила, которая за все ему мстит. Что же касается г-жи Кадран, то она по обыкновению снова обратилась за помощью к богу — стала чаще посещать церковь, дала обет заказать резной деревянный алтарь для девы Марии, если только ее детище вернется к жизни.

— Вот и еще один, — сказал Ренье Эдоксу, встретившись с ним однажды утром во время прогулки верхом. В голосе его звучала едкая ирония, с которой он никогда не расставался, как и со своим горбом, источником всей его злобы.

— Он превратился в клей. За свою жизнь он сожрал больше, чем все его предки, — тем ведь приходилось голодать… И вот теперь он должен будет расстаться со всеми миллионами, нажитыми на «Горемычной». Потом придет черед другого, твой или мой, и так будет до тех пор, пока от всех Рассанфоссов останется только кучка гнили, на которой не расцвести даже той розе, которую вы, милая кузиночка, прикололи к корсажу.

Даниэль, совершавшая этим утром со своим отчимом верховую прогулку, отцепила розу и, улыбаясь, бросила ее Ренье. Когда через минуту они удалились, Ренье повернулся в седле и, глядя, как они ритмично раскачиваются в такт движению лошадей, громко расхохотался среди окружавшей его тишины.

— Держу пари на две тысячи франков против всех папашиных миллионов, что сей пройдоха собирается теперь бросить в юную плоть семя кровосмесительного адюльтера. Наш бедный Мозенгейм найдет почву уже взрыхленной.

Один только Жан-Оноре стал открытым противником преступного замысла Пьебефов. Этот честный человек, которому передались лучшие черты его предков и который унаследовал неподкупную прямоту старухи матери, остался незапятнанным среди всей этой грязи. Он стал даже резко осуждать старшего брата за то, что тот связался с такими мошенниками. Жан-Элуа начал оправдываться: ничего не поделаешь, дела есть дела; Пьебеф только воспользовался стечением обстоятельств, которые так или иначе должны были привести к катастрофе. В этом следует обвинять не их, а городские власти, затянувшие экспроприацию этих домов.

Банкротство, которое теперь грозило делу колонизации, мало-помалу стало подтачивать нравственные устои Жана-Элуа, и он становился все менее разборчивым в отношении средств, которыми предстояло возместить понесенные им утраты. Ему пришлось признать, что предприятие оказалось ненадежным, что расчеты, на которых оно было построено, не оправдались. Жан-Кретьен I был человеком, твердо верившим в провидение. Убедившись, что земля сопротивляется, он бы только удвоил свои усилия. А у его дряблых потомков уже не было этой веры — они стали сомневаться в начатом ими деле. Напрасно правительство строило все новые школьные здания, одно лучше другого, — они пустовали, так же как пустовали и сами земли. Нажились на этом только Рабаттю и его подрядчики. Целые поселки с отличными домами, в которых никто не захотел жить, превратились в развалины. После первоначальных, довольно сомни* тельных успехов наступил самый настоящий крах. Миллионы франков потонули в бесплодных песках, а впереди ожидались нескончаемые судебные процессы и громкое дело о неслыханном мошенничестве, которое должно было навсегда запятнать доброе имя Рассанфоссов.

Жан-Элуа увидел крушение всех своих планов. Это был его конец, его Ватерлоо. Он стал раздражительным, замкнулся в себе; мысль о том, что все потеряно, не давала ему покоя. Холодный эгоизм заставил его еще больше отдалиться от всех человеческих страданий; горе Кадранов оставило его равнодушным. Чья-то рука толкала их вниз, заставляла спуститься в бездонную пропасть «Горемычной», откуда все они вышли. Он мечтал о возвышении, о господстве, о том, что царству Рассанфоссов не будет конца, и вот действительность предательски его обманывала. Он думал, что строит навеки, но воздвигнутое здание оказалось столь же непрочным, как и зыбкий песок, на котором оно стояло. Оно грозило обвалом, и все могло рухнуть раньше, чем он успеет закрыть глаза.

Аделаида уже в апреле вернулась в Ампуаньи. Она настояла наконец, чтобы муж отказался от рытья пещер — предприятия, которое их только разоряло. Но после четырехмесячного перерыва Жаном-Элуа вновь овладела его прежняя страсть. Он пригласил инженера для руководства работами. Оказалось, однако, что все вырытые проходы никуда не вели. Таков уж, видно, был удел всех Рассанфоссов — истязать землю, в глубинах которой испокон веков томились их предки. Убедившись в бесполезности своей затеи, Жан-Элуа пожалел о напрасно истраченных деньгах и обещал жене, что не станет возобновлять раскопок.

Они все больше и больше тревожились за Симону, вылечить которую так и не удавалось. Никакие лекарства не помогали. Ее ничем нельзя было развлечь, она уже почти никогда не покидала своей одинокой башенки. С ее отвращением к врачам родители уже как будто смирились, после того как знаменитый Маршандье пытался ее усыпить и все кончилось ужасающей сценой, лишившей их последней надежды на медицину. Хуже всего было то, что на этот раз Маршандье решительно заявил, что у нее психоз. Он предсказывал постепенное помрачение ее уже затуманенного сознания. Теперь никто не переступал порога ее комнаты. Она не открывала двери даже матери и целые дни оставалась одна со своими галлюцинациями. Выходила она только рано утром, когда начинало светать, и в вечерние сумерки. Она собирала на полях цветы и травы и приносила к себе большие букеты, а потом сплетала из этих цветов венки. Все остальное время она проводила в башенке совершенно одна, занятая неизвестно чем, напевая детские песенки.

Она странным образом изменила свое отношение к Ренье, которого так горячо любила. Этот неисправимый прожигатель жизни, проводивший свое время в сумасбродстве и кутежах, стал редко появляться в Ампуаньи и, приехав туда, не мог уже с прежней легкостью угадывать скрытые движения ее мятущейся одинокой души, над которой он раньше имел такую власть. Бывали минуты, когда Симона кидалась ему на шею, целовала, называла его самыми нежными именами, ласкала его словно в каком-то тумане любви и грусти, а потом, вдруг опомнившись, набрасывалась на него с бранью и в ужасе убегала. В этом старинном замке Фуркеанов она казалась призраком, вышедшим из тьмы былых времен и блуждающим по зубчатым башням, теныо Белой дамы. Прислушиваясь к каждому шороху, она перебегала с места на место, почти не касаясь земли, и суеверные крестьяне считали, что встреча с нею приносит несчастье.