Камиль Лемонье - Конец буржуа

Когда с ней случались припадки, ее всегда преследовали одни и те же страхи, одни и те же видения — ей мерещились какие-то похороны, бесконечные погребальные процессии, вереницей тянувшиеся к кладбищу. Она начинала кричать, и с ее криком в дом как будто вступала смерть и кралась дальше тихими шагами. Аделаида дошла до того, что сама уже начинала слышать эти шаги. Смерть нещадно разила Рассанфоссов, кося одного за другим, обрубая на их родовом древе ветвь за ветвью. Симона повсюду видела ее длань, чертившую кресты на стенах и на порогах дома. Перед взором ее проплывали молодые девушки, медленно угасавшие в тишине, трагически погибающие мужчины, какой-то тяжелый катафалк и взгроможденный на него огромный гроб. Потом вдруг перед ней появлялся призрак, ей чудилось, что она видит своего брата Арнольда. Аделаида вся холодела, понимая, что сознание дочери постепенно помрачается. Эти видения смерти отнимали и у нее последние жизненные силы.

Раза два-три в месяц Аделаида обычно ездила в Распелот. Но теперь она стала суетливой и мелочной: непрерывная тревога за Симону, опасение, как бы прислуга в отсутствие хозяйки не обворовала их, держали ее в вечном трепете, и, едва приехав туда, она тут же торопилась домой. В то же время видеть Гислену стало для нее теперь потребностью: она рассказывала ей о своих горестях, жаловалась на мужа, которого считала виновником всех зол, иногда даже брала у нее несколько сот франков, чтобы увеличить этим свои сбережения. Письмо, полученное ею от негодяя, который втайне способствовал замужеству Гислены, еще усилило ее душевное смятение. Это был один из слуг, уволенный вскоре после того, как был выгнан лакей, соблазнивший ее дочь. Мирон — так звали этого слугу — сообщал им о положении дела и предлагал за пять тысяч франков помочь устроить развод Гислены и Лавандома. Таким образом, г-жа Рассанфосс узнала, что история беременности Гислены перестала быть тайной для виконта, к которому Мирон поступил на службу. Мирон все узнал от Фирмена: лакей, озлобленный против своих бывших хозяев, которые его прогнали, сам рассказал о своих отношениях с их дочерью. Узнала она и то, что мысль женить Лавандома на Гислене зародилась у любовницы виконта. Лавандом, который к тому времени уже окончательно разорился, дал согласие и вслед за тем поручил своему агенту вести все переговоры с Рассанфоссами. Сразу же после свадьбы виконт снова сошелся со своей прежней любовницей. Он уехал из Распелота и вместе с ней поселился в Париже.

Аделаида была подавлена. Все трое они стали жертвами гнуснейшего тайного заговора, во главе которого стоял какой-то жалкий лакей! Она уже простила Гислене ее грех и думала только об их собственном грехе, который они теперь искупали при участии этих двух негодяев. Дочери она об этом ни словом не обмолвилась, но показала полученное письмо Жану-Элуа. Банкир понял, что этот подлец держит его теперь в руках, испугался и послал ему пять тысяч, чтобы тот обо всем молчал и сказал на суде только то, что от него требовалось. Одно несчастье приходило за другим. Он уже думал было, что проступок их дочери канул в вечность, но все, оказывается, вернулось, их горькая тайна восстала из тьмы, в которой они ее погребли. В действительности же всего сильнее от этого страдали они сами. Для Гислены все это теперь не имело никакого значения.

Она жила, безраздельно отдав себя огромной материнской любви, и гордилась сыном, воспитывая его так, как будто ей нисколько не приходилось стыдиться его появления на свет, как будто ребенок родился от настоящего, законного брака. В течение целых шести лет она ни на один день не покидала Распелот, не желая никого видеть, отгородившись от целого мира и живя только одним, всепоглощающим чувством. Она позабыла о том, что у нее были родители, братья и сестра, и решила, должно быть, что семья ее состоит только из двух человек — ее и ее ребенка. Она была так несказанно счастлива и с таким рвением воспитывала маленького Пьера, что г-жа Рассанфосс спрашивала себя, не явилось ли для нее искупление греха источником постоянных радостей, которых не знают другие, живущие праведной жизнью. «А что, если Гислена права? — думала она. — Что, если то, что в свете все считают грехом, в действительности не содержит в себе ничего греховного?»

Спокойствие дочери поражало также и Жана-Элуа. Его давно установившиеся взгляды на ответственность человека поколебались. Гислена была для них живым угрызением совести — и в то же время сама не знала никаких угрызений. Зачав в грехе, она была теперь горда своим материнским счастьем, как будто материнство было залогом искупления этого греха. Все это опровергало его представление о морали. Его мучили сомнения, он не мог решить, на чьей стороне истина, и в итоге признавал, что в человеческой жизни все далеко не так просто. В ушах его звучали слова Гислены:

«Не может быть ничего постыдного в материнстве… Как знать? Может быть, этому отверженному всеми ребенку суждено когда-нибудь вернуть былую силу нашему роду».

В половине сентября часть семьи собралась на торжественное открытие благотворительных учреждений, построенных Барбарой Рассанфосс. Старухе хотелось, чтобы в этот день с ней были все ее сыновья и внуки. Но и на этот раз распад, царивший в семье, помешал ее желанию осуществиться. Тщетно Лоранс умоляла приехать Сириль и Пьебефов. Невозможно было найти Ренье и Арнольда. Ни Эдокс, ни жена его не явились. Можно было подумать, что человеколюбивое дело, затеянное старухой, вообще ничего не значит для потомков обоих Жанов-Кретьенов.

А для добрых душ день этот был большим торжеством. Прежде всего духовенство обошло все здания и освятило их. Потом вся семья во главе с Барбарой прошла в убежище, устроенное для престарелых рабочих. Рабочих этих набралось около сотни. Это были настоящие развалины, седые старики, все в шрамах, изможденные непосильным, каторжным трудом в шахтах. Когда они пожимали большую желтую руку, которую протягивала им одному за другим эта служительница милосердия, на их темных лицах светилась благодарность, их одеревеневшие пальцы дрожали.

Потом они вошли в убежище для старух: собравшиеся там женщины, а их было тоже около сотни, окружили Барбару и благоговейно старались коснуться ее платья. На глазах у всех были слезы. В глубине дортуаров под пологами белели поставленные в ряд кровати. Взглядам вошедших предстала та же картина, которую они только что видели в комнатах мужчин, — то же измождение после тяжелой трудовой жизни, та же умиротворенная радость при мысли, что теперь они смогут спокойно ожидать смерти. Все принятые в это убежище для престарелых получили одежду и белье. Это было своего рода приданое перед обручением немощной старости с новой весною жизни. Новое белье, которое они надели на свои жалкие исхудалые тела, почерневшие от огня и солнца, пахло травой и мылом.