Камилло Бойто - Коснись ее руки, плесни у ног...

Если бы, сидя на узком сидении открытой коляски, несшейся галопом к северу против ветра, дувшего как раз с севера, под дождем, заливавшим холодными струями мои глаза, мне пришлось вспомнить кого-нибудь из античных авторов, я вспомнил бы не Плутарха, а Ювенала. Отрикулум, во что ты превратился! Твои развалины вызывают жалость; твоя грязь брызжет черной жижей, она расступается, чтобы поглотить людей и лошадей по самое колено.

Две кареты стояли в ожидании у низких дверей остерии: одна, большая и внушительная, запряженная четверкой лошадей; у второго, жалкого вида экипажа, дышло лежало на кучерском сиденье. Сам кучер, смуглый римлянин со свирепым взглядом и кустистой черной бородой содрал с меня меньше, чем мог бы; мы в несколько минут заключили договор, по которому он должен был довезти меня, живого и здорового, до Анконы, заботясь ежедневно о моем обеде, ужине и ночлеге; я же должен был заплатить ему уже не помню сейчас сколько скудо.

— Когда отъезжаем? — спросил я.

— Через полчаса помчим галопом.

Поскольку есть я не хотел, и кабриолет мне показался достаточно исправным, я сразу занял в нем место на левой стороне. Я еще не совсем устроился на моем не совсем мягком сиденье, когда кучер стоявшего в нескольких шагах впереди экипажа щелкнул длинным бичом, и я увидел, как смуглая фигурка одним скоком проворно перелетела с порога остерии в эту внушительного вида карету.

Фигурка так быстро вошла, что я не смог различить черты ее лица, но нога оставалась на ступеньке, пока ее владелица, похоже, приводила что-то в порядок внутри экипажа. Это была изящная ножка в черном высоком сапожке с двумя красными кисточками. Слегка приподнятое платье оставляло взгляду полоску белого чулка, просиявшего как луч солнца, так светилась его белизна на грязном фоне неба, земли и всего остального. Это было озарение. Карета тронулась, трое или четверо полуголых ребятишек, уцепившись за дверцу, принялись хором клянчить милостыню, несколько безобразных старух настойчиво тянули ладони. Лилейно-розовая рука выглянула из окошка, с нее упало несколько серебряных монет; чудесного рисунка пальцы источали чистое миро, как руки возлюбленной из «Песни песней». Кучер стегнул лошадей, карета понеслась и, спускаясь по склону, скоро пропала из виду.

Тогда, сам не знаю как, в моих руках оказался томик «Стихов» мессера Франческо, я открыл его на сонете CCVIII и, достав из жилетного кармашка огрызок красного карандаша и посмотрев на часы, записал день, час и минуту. Сделав это, я двумя жирными линиями подчеркнул этот стих:

Моя фантазия отправилась в полет. Представить по одной только руке и ноге всю фигуру, лицо, голос, нрав и наклонности промелькнувшей передо мной женщины — вот задача, над которой усиленно бился мой мозг. Позже я понял, что легче восстановить руки Венере Милосской или создать человека с торсом Аполлона Бельведерского, но в тот момент все мне казалось таким естественным, что за несколько минут живой, говорящий образ молодой темноволосой женщины уже вырисовывался перед моими глазами. Отправляя в карман томик Петрарки, который все еще оставался в моей руке, я нащупал лист грубой бумаги. Я достал его, развернул, и мой взгляд упал на странные письмена, они оказались способны рассеять мои фантазии и заставить полностью погрузиться в непростое дело их дешифровки. Это была работа гостиничного слуги, читатель помнит об этом, помнит об этом и мой педагог, поскольку, зная, что рассказ нельзя перегружать ни ненужными эпизодами, ни лишними деталями, он чуть снисходительно и немного сочувственно улыбнулся, разбирая скорописные знаки, которыми слуга по моему приказу и за мой счет скопировал надпись на архитраве над средними воротами собора в Чивита-Кастеллана.

Дело в том, что на первый взгляд эта копия показалась мне злой шуткой, я подумал, что жулик не заработал полученной монеты. Но потом понемногу — буква за буквой, слог за слогом — мне удалось разобрать следующую надпись, которую огрызком красного карандаша я переписал большими римскими буквами:

Вероятно, буква «c» в слове «doctissimi» стояла не на своем месте, нет, она должна была стоять перед словом. Было ли это нелепой опиской слуги или ошибкой того, кто выбил надпись в 1210 году? Пойди-ка угадай. Я читал и перечитывал текст, стараясь проникнуть в смысл слов, ибо фантазия, еще рассеянная после поисков образа невесты из «Песни песней», отвращала мой мозг от археологических умозаключений. Вдруг я подпрыгнул на своем сиденье, раскачав на несколько минут всю карету: «Так значит, — заметил я себе, — не маэстро Якопо и сын его Козимо, а маэстро Лоренцо и сын его Якопо совместно возвели этот портик!»

Я распахнул в удивлении рот и три раза хлопнул ладонью о ладонь, выражая свою радость.

Было бы невежливо, если бы я не поведал читателю причину такой радости и удивления. Пусть знает читатель, что семейство из семи мраморных дел мастеров в течение всего XIII столетия построило множество великолепных памятников архитектуры в Риме и его окрестностях, а я как раз ломал себе голову над очень запутанной генеалогией этого семейства. По заключениям археологов сыновья работали на тридцать лет раньше отца, внуки — на двадцать пять лет раньше деда, а Якопо — еще раньше, по меньшей мере, на сто восемь лет. Скопированная слугой надпись все ставила на свои места.

Приличествует ли подозревать слугу с грязной салфеткой? Он мог ошибиться в одной букве, но не придумать целое слово.

Поверил же Гумбольдт старому попугайчику, который жил на берегах реки Ориноко и говорил на забытом языке атуров. С того дня и берет начало мое недоверие к ученым мужам: в то время как тот попугайчик является самой маленькой разновидностью всего попугайного семейства, такие ученые часто являют собой самую крупную разновидность этих самоуверенных, упрямых и надоедливых пернатых.

Я был глубоко погружен в скромные радости эпиграфической науки, когда рядом со мной уселся низкорослый, упитанный человек с круглой, лысой и безбородой головой, с широким улыбающимся ртом, крючковатым носом и маленькими, почти белыми глазками. В знак приветствия он три раза приподнял шляпу, устроился на своем месте и слезливым голосом воскликнул:

— Отвратительная погода!

— Отвратительная погода, — ответил я, не задумываясь.

— Вы следуете из Рима?