Камилло Бойто - Коснись ее руки, плесни у ног...

Самым замечательным местом был, по правде говоря, очаг. Не знаю, сказал ли я, что очаг был так велик, что на нем можно было приготовить целого быка; вокруг него стояли скамьи, на которых могли удобно расположиться десятка два людей. Девять или десять человек простой наружности уже сидели на них, попивая вино, время от времени они возобновляли свою беседу и беспрестанно зевали друг за другом.

Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно! [11] Песнь песней Соломона. 2:7.

Причину этого призыва я сразу объясню благородному читателю. На трех подушках алого шелка мягко возлежало явившееся мне в соборе города Сполето грациозное создание. Оно спало. Спадавшие двумя длинными струящимися потоками волосы, не знаю почему, напомнили мне светлые воды свободно текущей Арно, если смотреть на реку со стенки у огородов монастыря Фьезоле. На ней было ее голубое платье, при ярком пламени очага переливавшееся зелеными блестками. Одна из двух длинных перчаток лежала на полу, блестящие пуговки отбрасывали серебряные искорки. Даже во сне она сжимала в левой руке томик «Стихов» Петрарки. С быстротой молнии рука вызвала в моем воображении исчезнувший образ: я узнавал ее, я держал ее в памяти, эту руку из кареты, отъехавшей из Отриколи. Пока я, ошалевший, охваченный вихрем мыслей, смотрел на прекрасную спящую даму, она повернулась боком и открыла взору ногу, обутую в черный, украшенный красными кисточками сапожок. В том не было сомнений, это была нога из той же кареты.

Педагог ( потирая руки ). Я же говорил, я же говорил.

Женщина из Отриколи… Но почему, Святый Боже? Почему я с самого начала представлял ее себе смуглой? Может, из-за кисточек кроваво-красного цвета? Может, потому что скрывавшая всю ее фигуру шаль была из восточной ткани? Может, потому что рука, с которой сыпались мелкие белые монетки, заставила меня думать о миро , которое выступало на пальцах невесты из «Песни песней», когда с тревогой открывала она дверь своему возлюбленному? Конечно, когда рассудок начинает блуждать в пути, он несется вслепую до тех пор, пока, сам того не ведая, не оказывается вдруг в топи абсурда.

Я продолжал мои тонкие исследования. Стих Библии: «…руки ее — золотые кругляки, усаженные топазами…» напоминал мне стихи Петрарки:

Значит, розы, слоновая кость и жемчуг были образом рук светловолосой жительницы Авиньона; темное сверкание золота и голубовато-зеленый цвет топаза были образом рук Суламифи, которую разгневанные братья поставили стеречь виноградники; она сама говорила: «Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня…»

Что до ног, я не знал тогда, каким иным образом могли быть воспеты ноги в «Стихах» Петрарки, если не при помощи эпитета «прекрасные» — именно так, как сказано в «Песне песней»: «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая!» Так, изучая по одной все причины моего заблуждения, я приходил к мысли, что увиденные мной в Отриколи нога и рука могли естественным образом принадлежать благородному созданию, которое я видел сидящим в кресле на хорах сполетского собора с книгой в руках.

Прекрасная светловолосая дама проснулась, грациозно, легкой дугой изогнув розовые губы тонкого рисунка, зевнула — зевок пролетел по ряду белоснежных зубов со звуком эоловой арфы. Томик соскользнул на пол, и, когда я подал ей его, она посмотрела на меня еще грезящими глазами, дважды провела обнаженной рукой по лбу, как бы отгоняя остатки сна, и спросила не совсем равнодушным голосом:

— Это вы?

Вместе с книгой я поднял с пола перчатку. Уже с минуту я протягивал ей то и другое, когда она грациозным движением пальца оттолкнула книгу и потянулась за перчаткой. Тогда, порывшись в книге, я нашел сонет, говоривший: «Я завладел ревнивою перчаткой!» [13] Сонет CXCIV. Перевод Вяч. Иванова.

Я показал стих строгой прекрасной даме и без промедления добавил:

— Обменяемся?

— Пусть будет так, — ответила прекрасная дама, наградив меня то ли улыбкой, то ли смешком, взяла Петрарку и оставила мне милую оболочку своей руки.

С той минуты мы стали друзьями.

Слова призывают слова. Я хотел, чтобы она прояснила мне некоторые свои тайны, ее же интересовало кое-что из моих дел. Когда мы поведали их друг другу, все оказалось очень простым. Все встало на свои места. Госпожа выехала из Рима на день позже меня, переночевала в Чивита-Кастеллана, на пару часов остановилась в Отриколи, провела ночь в Терни в почтовой гостинице, где на скамейке, стоявшей под ведущим в огороды портиком, — я помнил только то, что я читал, сидя на той скамейке, — она и нашла томик стихов. Поискав его везде, но только не у скамейки под портиком, я уехал. Таким образом, госпожа не могла вернуть мне Петрарку . Других книг у нее не было и она положила в карман этот маленький томик в хорошем переплете, время от времени извлекая и перечитывая его. В добрый час прибыла она в Сполето, но не искала там античных древностей. Заскучав в гостинице, она приказала проводить ее в собор, где, осмотрев фрески Фра Филиппо, присела в стоявшее в абсиде кресло, где я и увидел ее. Дама была очень обескуражена, ее охватило чувство неловкости от того, сколь странным образом случилось принять подарок от незнакомого мужчины, которого она очень хотела увидеть и — как сама призналась — о котором думала чуть больше положенного. Предыдущей ночью она останавливалась в Фолиньо, а в этот вечер, задержавшись в Серравалле по причине бездорожья, была вынуждена остановиться в убогой остерии за два часа до нашего прибытия. Все комнаты оказались уже занятыми, и она, теплолюбивое создание, пришла погреться у огня. Все остальное я знал, как знает и читатель, которому пусть не покажутся странными две вещи: что все кареты останавливаются в одних и тех же городках, даже в одних и тех же гостиницах, причиной тому следующее: дневные пробеги всякого экипажа всегда одинаковы, а приличная гостиница в небольшом городке всегда одна, если имеется вообще; и да не сочтет читатель неправдоподобным, что я ни разу не встретил госпожу и не заметил ее богатую карету — это потому, что сразу по прибытии в гостиницу они с мужем обычно тотчас уходили в свои комнаты, карета же стояла в каретном сарае, куда я не имел привычки заглядывать.

Еще не пробила полночь, — это сказано, скорее чтобы произвести впечатление настоящего рассказчика, поскольку во всем городке Серравалле, конечно же, не было ни одного часового механизма с боем, — а я знал о любезной путешественнице не только все уже изложенное читателю, но и многое другое. Она оказалась римлянкой, и, когда я удивился, что она воплощает собой не мужеподобную смуглую матрону с берегов Тибра, а русалку с Вислы или Ундину с Рейна, дама призналась, что в ее жилах действительно есть немного северной крови. Она замужем за анконским графом и, как я понял, должна принадлежать к одному из самых знатных семейств области Марке. Теперь она возвращалась в Анкону, где обычно живет зимой; март и апрель она проводит на вилле, удаленной от города на одну милю, лето — на море или в Париже; часто ездит в Рим. Как полагается благородной даме, о муже она говорила с уважением, но не настолько осмотрительно, чтобы мне не удалось по отрывочным фразам понять положение мужчины, очевидно, не самого несчастливого в мире. У него было три странности: из любви к гигиене легких держать окна распахнутыми ночью и в дождь, и в снег, откуда воспоследовало то, что жена с первых дней решила спать в другой комнате, а сам муж стал постоянно страдать от простуд и ревматизма; вставать на рассвете для тренировки мышц посредством утренней ходьбы, хотя позже обнаружилось, что, выйдя из дому, он сразу заходил в кофейню, в которой и спал как сурок до десяти часов; наконец, он имел слабость записывать в блокнот не только все траты, а и точное время событий, тем или иным образом его касавшихся, — в часах и минутах. Эта его последняя мания мне очень помогла.