Камилло Бойто - Коснись ее руки, плесни у ног...

Нужно, чтобы читатель знал, что между мной и прекрасной дамой шел, все накаляясь, серьезный спор. Она задала мне естественный вопрос о том, что могли обозначать дата и две жирные красные линии в сонете Петрарки , и я с некоторой долей сентиментальности во всем ей признался. Она говорила, что не верит, я же доказывал, что все обстояло именно так, как я рассказывал, и не иначе. Все было напрасно. Прекрасная дама с неумолимой настойчивостью говорила «нет» и продолжала настаивать на своем, когда в кухню влетел граф, закутанный в пальто, воротник которого закрывал его уши и нос. Поспав в карете с открытыми окошками, он замерз и весь дрожал. От сильного ветра его конечности задеревенели, не говоря уже о том, что в груди появился нехороший кашель. После того как поклонник Гигеи [14] Гигея — богиня здоровья, дочь Асклепия. посидел у очага — огонь своевременно поддерживал слуга — и, как мне показалось, согрелся, я дважды любезно поклонился и протянул ему свою визитную карточку. Затем, после благосклонно принятого вступления, я рассказал ему, что мне случилось отъехать из Отриколи в одно время с его украшенной гербами каретой, и мне нужно с его помощью узнать точное время отправления, поскольку от этого зависит исход важного для меня дела.

Не дав мне закончить и полистав свой объемистый блокнот, граф с удовольствием назвал мне день, час и минуту. Я триумфальным взглядом посмотрел на даму, державшую томик открытым на странице двести три.

— Семь минут разницы! — воскликнул я.

Дама ласково ответила улыбкой, полной тайны.

Скоро граф заснул, присоединив свой храп простуженного человека к храпу остальных остававшихся в кухне людей.

Тем временем наш диалог с любезной дамой продолжался, не прерываясь ни на минуту. Мы вошли в манерный мир поэзии — я имею в виду поэзию Петрарки, — влечение к которой новообращенной читательницы возрастало почти до пылкой страсти.

— О, какой высокий идеал изящества!

— Он был человеком духовного звания.

— Вот существо, терзаемое искушениями!

— Да, он был капелланом королевы Джованны.

— О, мечта женских фантазий!

— Да, в Падуе у него был тепленький приход.

— Вот образец сентиментального любовника.

— Да, пока он воспевал неземную любовь, ему родили сыночка.

— Вот неподражаемо чистые чувства!

— Да, когда ему было тридцать девять, у него родилась дочь.

— Вот истинно великий союз поэта и поэзии!

— Да, да, он вскакивал посреди ночи, чтобы завить раскаленным железом свои волосы, отчего носил на лбу отметины в виде неприглядных ожогов; всегда боялся, что легкий порыв ветра взлохматит трудоемкое сооружение, представлявшее собой его прическу; не ленился утруждать себя сменой одежды по утрам и вечерам; шагая по улице, сторонился прохожих, чтобы те не помяли складок его надушенного облачения; на ногах у него было множество мозолей из-за привычки делать под столом любовные намеки. Вдобавок нужно учесть, что он часто писал стихи так же манерно, как завивался, одевался и обувался.

Каким бы ни было приятным место и желанной собеседница, воодушевленная болтовней, музыкой, танцами, забавами, в течение долгой ночи всегда случается так, что легкие крылья Морфея касаются твоих век и они, пусть на мгновенье, становятся тяжелыми как свинец. Ты сразу же встряхиваешься, ты просыпаешься, ты вновь воодушевляешься; но в тот момент с твоих губ срывается страстная мольба к сыну Эребуса и Никты [15] Имеется в виду Гипнос (Сон), сын Никты (Ночи). , и ты уже с вздохом вспоминаешь о твоей любимой постели, которая, если и не сделана из ливанского кедра и не имеет серебряных колонн, золотого изголовья и полога из пурпурной ткани, как у владеющего тремястами наложницами царя, но и не представляет собой зелень природы, как по странности вкуса хотелось возлюбленной невесте из «Песни песней».

В таких случаях молчание фатально. Не знаю, как это случилось, мы не говорили всего мгновенье, и сразу сон, пролетавший над головами спящих, одновременно коснулся своим маковым жезлом лба моего и лба прекрасной дамы. Но та нашла неожиданный выход: она встала и, словно фея, подошла к одному из окон, я проследовал за ней. Сразу воздух стал пощипывать лицо, озноб пробежал по телу, Морфей исчез, ветерок погасил фитиль, теплившийся перед образом Мадонны.

Огонь в камине угасал. Время от времени он посылал вспышки света, несколько искр, треск поленьев, потом превратился в распавшуюся кучу головешек, вспыхивавших там и здесь, чтобы сразу окончательно потускнеть, рассыпаться и обратиться в угли и пепел. При неясном свете, еще исходившем от очага, госпожа стала искать в буфетах свечу, масляный светильник, какой-то источник, могущий дать хоть немного света. Она действительно нашла две сальные свечи, которые я вставил в оловянные подсвечники и симметрично расположил на углу стола, предварительно освободив его от груды вещей. Тогда благороднейшая дама попросила меня показать ей мои зарисовки в альбоме.

Светловласая дама листала альбом то быстро, то медленно, задерживаясь на рисунках, которые что-то говорили ее фантазии или вызывали душевный трепет воспоминания о чем-то своем. Насчет одного рисунка она отпускала шутку, другой вызывал у нее вздох, при виде третьего она терялась в тысячах туманных рассуждений. Дойдя до листа, на котором несколькими штрихами был набросан ее грациозный образ, она одобрила его, прошептав:

— Похоже на рисунок Перуджино.

Тем временем бледные проблески зари начинали наполнять комнату слабым холодным светом; предметы казались бесцветными, все было таким обыденным, таким опустошенным, такого ледяного, почти мертвенного цвета, что я почувствовал, как нехорошо сжалось сердце. Наверное, госпожа испытывала то же ощущение, потому что, накинув на голову край своей шали, образовавшей некое подобие капюшона, она вдруг взяла меня за руку и сказала:

— Выйдем на улицу посмотреть на Аврору.

На достаточно меланхолическую Аврору. Ветер стих, с неба лились не потоки, а тихий, монотонный дождик, он покрывал легкой рябью глубокие лужи, делавшие дорогу непроходимой. Мы остановились на пороге перед прикрытой дверью. Водный поток грозил вот-вот выйти из берегов, в такой высокой воде колеса живописной мельницы не двигались, как бы охваченные изумлением. Оцепеневшая природа не хотела просыпаться. Постепенно по одному, по двое по горным тропам с обеих сторон дороги стали подходить крестьяне, чтобы возобновить работу предыдущего вечера, — своими медленными, вялыми, беззвучными движениями они походили на призраков. Два фонаря, выставленные на ночь для извещения проезжающих о разрушении на дороге, испускали в полумрак вспышки бледного света. Они погасли сами собой почти в то же время, когда сияние на востоке обозначило начало войны солнца с тучами. Несколько солнечных лучей просияли с минуту, но победа осталась за облаками, закрывшими лик светила, которое, если радостно и блистало, так в то утро, когда я с моим узелком выходил из Рима через Порта-дель-Пополо.