Анатоль Франс - 5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне

Я мог бы привести еще несколько замечаний относительно твоего бога, Галлион, например, спросить, не опасаешься ли ты, как бы он не стерся от постоянного и тесного соприкосновения с материей, как стирается жернов, которым продолжительное время размалывают зерно? Но вопросы такого рода быстро не решаются, а время проконсула дорого. Дозволь мне хотя бы сказать, что ты не прав, веруя, будто бог направляет мир и сохраняет его, коль скоро ты и сам признаешь, что он лишил себя способности познания после того, как все постиг, лишил себя воли после того, как подчинил своей воле весь мир, лишил себя могущества после того, как стал всемогущ. И это также весьма тяжкая ошибка с его стороны. Ибо тем самым он лишил себя возможности исправить свое несовершенное творение. Я же склонен полагать, что на самом деле бог не таков, каким ты его себе представляешь, и что правильнее видеть бога в той самой материи, в которую он якобы вдохнул жизнь: мы, греки, именуем эту материю хаосом. Ты ошибочно считаешь ее косной. Она постоянно движется, и этим вечным брожением поддерживается жизнь во вселенной.

Так говорил философ Аполлодор. Выслушав его речь с некоторым нетерпением, Галлион не признал за собою ошибок и противоречий, в которых обвинил его грек. Но в полной мере опровергнуть доводы своего противника проконсулу не удалось, ибо он не отличался достаточно изощренным умом и в философии видел прежде всего средство для обращения людей к добродетели: его занимали только те истины, какие он почитал полезными.

— Согласись же, Аполлодор, что бог — не что иное, как сама природа. Природа и бог — одно. Бог и природа — всего лишь два наименования одной и той же сущности, подобно тому как имена Новат и Галлион принадлежат одному и тому же человеку. Если уж тебе угодно, бог — это божественная мысль, растворенная в мире. И не опасайся, что он истощит свою мощь, ибо его тончайшая субстанция сродни пламени, которое пожирает все сущее, а само пребывает неизменным.

Однако, если даже отдельные стороны моей доктрины и плохо согласуются друг с другом, — продолжал Галлион, — не ставь мне этого в упрек, о дорогой Аполлодор, но, напротив, воздай хвалу за то, что я не избегаю противоречий в своих мыслях. Если бы я не мирился с противоречивостью собственных суждений и решительно предпочитал какую-нибудь одну систему, я не мог бы вообще допускать свободу суждений; разрушив же ее в себе самом, я неохотно стал бы сносить ее в других и, таким образом, утратил бы уважение, какое мы обязаны выказывать любой доктрине, обоснованной или проповедуемой всяким честным человеком. Да не допустят боги, чтобы мое мнение полностью восторжествовало надо всеми другими и приобрело неограниченную власть над умами. Вы только представьте себе, дорогие друзья мои, что сталось бы с нравами, если бы большое число людей твердо верило, будто только им открыта истина, и если бы эти люди — допустите невозможное — одинаково понимали истину. Слишком ограниченное благочестие афинян, обычно преисполненных благоразумного скептицизма, привело к изгнанию Анаксагора [235]и к смерти Сократа. Что произошло бы, если бы миллионы людей стали рабски следовать одному взгляду на природу богов? Гениальная мысль греков и осмотрительность наших предков оставили место для сомнений и возможность поклоняться Юпитеру под различными именами. Пусть только в охваченном недугом мире какая-нибудь могущественная секта вздумает объявить, будто у Юпитера одно имя, — и потоки крови тотчас же зальют всю землю: тогда уже безумие не одного только Гая будет угрожать гибелью роду человеческому. Все приверженцы этой секты уподобятся Гаю. Они станут умирать во славу одного имени. Они станут убивать во славу одного имени. Ибо природе человека еще более свойственно убивать, нежели умирать ради того, что ему представляется превосходным и истинным. Так что надлежит основывать общественный строй, исходя из права людей на различные мнения, а не добиваясь всеобщего согласия исповедовать единую веру. Достичь такого единодушия невозможно, и, стремясь принудить к нему, легко превратить людей в глупцов и одержимых. В самом деле, наиболее неопровержимая истина представляется людям, которым ее навязывают, лишь пустым нагромождением слов. Ты заставляешь меня мыслить о вещах так, как ты их понимаешь, а не так, как понимаю их я. И таким образом вкладываешь в мой ум не какое-либо отчетливое представление, но представление, которое навсегда останется для меня непонятным. А между тем я был бы ближе к тебе, если б мыслил о вещах иначе, но по крайней мере понимал то, что думаю. Ибо в этом случае мы оба находили бы применение своему рассудку и наше представление о мире было бы основано на нашем собственном понимании.

— Оставим этот спор, — вмешался Лоллий. — Люди просвещенные никогда не станут объединяться для того, чтобы истреблять все доктрины в пользу какой-либо одной. Что же касается толпы, то пусть себе думает, будто у Юпитера шестьсот имен или одно, — никому до этого нет дела!

Тогда повел речь Кассий, человек неторопливый и положительный:

— Остерегись, о Галлион, как бы природа божества в том понимании, какое ты ему придаешь, не вступила в противоречие с верованиями предков. В конце концов вовсе неважно, убедительнее твои доводы, чем доводы Аполлодора, или нет. Но следует помыслить об отечестве. Рим обязан религии своими добродетелями и своим могуществом. Уничтожить наших богов — значит уничтожить и нас самих.

— Не опасайся, друг, — с живостью возразил Галлион, — не опасайся, что я, исполнившись дерзостного духа, намерен отвергать существование небесных покровителей Империи. Единое божество, о Луций, которое признают философы, содержит в себе всех богов, подобно тому как человечество содержит в себе всех людей. Боги, почитание которых было установлено нашими мудрыми предками, — Юпитер, Юнона, Марс, Минерва, Квирин, Геркулес — самые величественные проявления верховного владыки вселенной, и все они существуют наравне с ним. Нет, разумеется, я не безбожник, не враг законов. Никто более Галлиона не почитает священных установлений.

Ни один из присутствующих не выказал намерения спорить с проконсулом. И Лоллий, возвратившись к первоначальному предмету разговора, произнес:

— Мы старались проникнуть в грядущее. Друзья, какая судьба ожидает, по вашему мнению, человека после смерти?

В ответ на этот вопрос Анней Мела посулил бессмертие героям и мудрецам. А людям заурядным он отказал в нем.

— Трудно поверить, — заявил он, — что скареды, обжоры, завистники обладают бессмертной душой. Может ли преимущество такого рода принадлежать существам косным и грубым? Не думаю. Мы оскорбили бы великих богов, допустив, будто они назначили бессмертие в удел простолюдину, который понимает толк лишь в своих козах да сырах, и вольноотпущеннику, превосходящему богатством Креза [236], но не знающему иных забот, кроме проверки счетов своих управителей. К чему, о благие боги, таким людям душа? Какими жалкими казались бы они в Елисейских полях [237]среди героев и мудрецов! Этим несчастным, которых так много на земле, нечем заполнить даже быстротекущую человеческую жизнь. Чем же заполнили бы они жизнь более долгую? Грубые души угасают вместе со смертью тела или некоторое время вьются вихрем вкруг нашей земли и затем растворяются без следа в воздушной толще. Одна лишь добродетель, делая человека равным богам, приобщает его и к их бессмертию. Как сказал поэт: