Оливер Голдсмит - Вэкфильдский священник

— Прекрасная сегодня погода, мистеръ Борчель.

— Отличная погода, докторъ; только, мнѣ кажется, быть дождю: мозоли у меня что-то побаливаютъ.

— Что-то побаливаютъ! воскликнула моя жена, разразилась громкимъ хохотомъ и потомъ извинилась, говоря, что любитъ пошутить.

— О, сударыня, отвѣчалъ онъ, — извиняю отъ всего сердца, тѣмъ болѣе, что, если бы вы не сказали, я бы и не догадался, что вы пошутили.

— Можетъ быть, сэръ! воскликнула жена, подмигивая намъ, — но за то вы, вѣроятно, знаете, сколько шутокъ идетъ на унцію?

— Я вижу, сударыня, отвѣчалъ мистеръ Борчель, — что вы сегодня читали какой нибудь шуточный сборникъ: унція шутокъ, это очень хорошая загадка. А по мнѣ, сударыня, гораздо пріятнѣе встрѣтить хотя бы полъ-унціи здраваго смысла.

— Что-жъ вамъ мѣшаетъ? подхватила жена, все еще улыбаясь въ нашу сторону, хотя разговоръ шелъ не совсѣмъ для нея благопріятно:- а вотъ я видала людей, воображающихъ, что у нихъ ума палата, а на дѣлѣ и нѣтъ ничего.

— Видали, вѣроятно, и дамъ, возразилъ ея противникъ, — воображающихъ, что онѣ остроумны, тогда какъ этого и въ поминѣ не было.

Но тутъ я увидѣлъ, что жена только запутывается въ собственныхъ рѣчахъ, и, опасаясь, какъ бы изъ этого не вышло для нея же непріятности, поспѣшилъ самъ вмѣшаться въ дѣло и выказать нѣкоторую строгость.

— И остроуміе, и здравый смыслъ, воскликнулъ я, — ровно ничего не стоятъ, когда они не сопровождаются честностью: она одна придаетъ цѣну всякому характеру. Самый простой мужикъ безъ пороковъ гораздо выше любого философа, коли онъ пороченъ. Ни геніальный умъ, ни героическая храбрость — ничто, если у человѣка нѣтъ сердца.

— Мнѣ всегда казалось, сказалъ мистеръ Борчель, — что это пресловутое изреченіе Попа вовсе недостойно его таланта: это ни болѣе, ни менѣе какъ отрицаніе собственнаго достоинства. Насколько мы цѣнимъ книги не по отсутствію въ нихъ ошибокъ, а въ силу ихъ красотъ, такъ и человѣка слѣдуетъ судить не потому, что у него нѣтъ недостатковъ, а по силѣ тѣхъ хорошихъ качествъ, которыми онъ одаренъ. Положимъ, что передъ ними ученый, лишенный благоразумной осторожности, или государственный человѣкъ, одержимый гордостью, или, наконецъ, военный свирѣпаго нрава; неужели мы должны предпочесть имъ какого нибудь ремесленника, всю жизнь тянущаго свою лямку и не заслужившаго ни порицанія, ни похвалы? Это все равно, что предпочитать правильныя, вялыя и безжизненныя картины фламандской школы часто ошибочнымъ, но возвышеннымъ произведеніямъ римскихъ живописцевъ.

— Сэръ, возразилъ я, — ваши замѣчанія примѣнимы къ тѣмъ случаямъ, когда положительныя качества проявляются въ полномъ блескѣ, а недостатки едва замѣтны; но бываютъ и такіе случаи, что великіе пороки совмѣщаются съ великими добродѣтелями, и вотъ такіе характеры заслуживаютъ полнѣйшаго презрѣнія.

— Что-жъ, сказалъ онъ, — можетъ быть и бываютъ такіе чудовищные примѣры, какъ вы упомянули, то есть, когда въ одномъ и томъ же лицѣ низкіе пороки соединены съ крупными добродѣтелями; однакожъ, мнѣ никогда въ жизни не случалось встрѣтить что либо подобное. Напротивъ, я замѣчалъ, что когда умъ широко развитъ, то и сердечныя способности удовлетворительны. Даже и въ этомъ проявляется милость Божія, что когда сердце испорчено, то и разумъ ослабѣваетъ, и такимъ образомъ, по мѣрѣ того, какъ развивается въ человѣкѣ наклонность ко злу, способность къ его осуществленію становится слабѣе. Впрочемъ, это правило распространяется, какъ видно, и на другихъ животныхъ: посмотрите, какъ мелкія и безсильныя всегда злы, трусливы и коварны, между тѣмъ какъ одаренныя силою и мощью большею частію великодушны, смѣлы и кротки.

— Положимъ, что это-то все и справедливо, сказалъ я:- но мнѣ не трудно хоть сейчасъ указать на человѣка (съ этими словами я устремилъ на него пристальный взглядъ), умъ и сердце котораго составляютъ отвратительную противуположность. Да, сэръ, продолжалъ я, возвышая голосъ, — и я радъ случаю изобличить его въ такую минуту, когда онъ воображаетъ себя въ безопасности. Знакома ли вамъ вотъ эта вещь, сэръ, этотъ портфель?

— Какъ же не знакома, отвѣчалъ онъ съ полнѣйшимъ самообладаніемъ:- это мой портфель, и я очень радъ, что онъ нашелся.

— А узнаете ли вы вотъ это письмо? воскликнулъ я, — нѣтъ, не изворачивайтесь, сударь, а смотрите мнѣ прямо въ глаза и скажите, узнаете ли вы это письмо?

— Письмо? возразилъ онъ:- еще бы! я его самъ писалъ.

— И вы могли, продолжалъ я, — сдѣлать такую низость, проявить такую неблагодарность, что написали такое письмо?

— А какъ же вы-то могли сдѣлать такую низость, что распечатали и прочли мое письмо? возразилъ онъ съ безпримѣрнымъ нахальствомъ:- извѣстно ли вамъ, что за это одно всѣхъ васъ могутъ приговорить къ повѣшенію? Для этого нужно только, чтобы я отправился въ судъ и далъ подъ присягою клятвенное показаніе, что вы самовольно сломали застежки у моей записной книжки, и за это васъ всѣхъ повѣсятъ вотъ тутъ, передъ этою самою дверью.

Эта неожиданная и грубая выходка окончательно вывела меня изъ терпѣнія, и я, будучи не въ силахъ сдерживаться долѣе, крикнулъ:

— Безсовѣстный и неблагодарный негодяй! Иди прочь отсюда и не оскверняй долѣе моего жилища твоею низостью. Ступай и никогда не показывайся мнѣ на глаза. Уходи вонъ! И пусть тебя постигнетъ одно лишь наказаніе: проснувшаяся совѣсть, которая не дастъ тебѣ покоя!

Съ этими словами я кинулъ ему портфель, который онъ съ улыбкою поймалъ на лету и, преспокойно застегнувъ на всѣ скобки, ушелъ, оставивъ насъ въ глубокомъ недоумѣніи при видѣ его самоувѣренности. Жена моя была особенно раздосадована тѣмъ, что ничѣмъ не удалось разсердить его, и онъ, очевидно, нимало не стыдился своего поведенія.

— Душа моя, воскликнулъ я, желая успокоить страсти, черезчуръ разбушевавшіяся въ нашей семьѣ, - нечего дивиться тому, что у дурного человѣка стыда нѣтъ: такіе люди стыдятся лишь добрыхъ своихъ побужденій, а порочными гордятся. Въ одномъ аллегорическомъ сказаніи говорится, что Грѣхъ и Стыдъ вначалѣ были пріятели и всегда неразлучны; во вскорѣ они почувствовали неудобства своего союза: Грѣхъ часто доставлялъ Стыду большія безпокойства, а Стыдъ, въ свою очередь, склоненъ былъ разоблачать тайныя козни Грѣха. Они долго вздорили между собою и, наконецъ, порѣшили разойтись навсегда. Грѣхъ смѣло выступилъ въ путь одинъ, въ догонку за Судьбой, которая шла впереди, въ образѣ палача. Но Стыдъ, робкій отъ природы, воротился и присосѣдился къ Добродѣтели, отъ которой онъ вмѣстѣ съ Грѣхомъ давно ушелъ, въ началѣ ихъ общаго странствованія. И вотъ почему, дѣти мои, всегда такъ случается, что какъ только человѣкъ хоть немного поякшался съ Грѣхомъ, Стыдъ покидаетъ его на пути и спѣшитъ присоединиться къ тѣмъ немногимъ добродѣтелямъ, какія еще остались на свѣтѣ.