Джек Керуак - Пик (это я)

— Думаешь, его теперь уволят? — с интересом спросил Шнур.

— Уволят? Генри уволят?

Представляешь, дед, он опять отошел, и опять вернулся, и, покачав головой, сказал:

— Ты про Генри? — и посмотрел куда-то в сторону и прямо уронил голову. Наверно, он очень устал, и сил хватало, только чтоб качать головой. — Да у него мировой рекорд по этой части. Его увольняют чаще, чем берут на работу!

— А где эта фабрика? — спросил Шнур, и его приятель объяснил, а потом еще отпустил несколько шуток. А еще крикнул нам вслед: — Держись, там несладко придется! — И оказался прав.

Мы поехали на метро, потом прошли вниз по улице до реки, и там стояла кондитерская фабрика. Это был просто большой старый дом с трубами, внутри лязгали какие-то машины, а наружу выходил такой сладкий запах, что мы сразу заулыбались.

— Наверняка, работа здесь хорошая, раз так здорово пахнет, — сказал Шнур.

Мы бегом поднялись по ступенькам и вошли в офис. Там сидел начальник, который поглядывал на часы и, наверно, удивлялся, где же Генри. Мы прождали с полчаса, а потом начальник сказал, чтобы Шнур принимался за работу, потому что, похоже, никто приходить не собирается. Брату было нужно подписать бумаги, и он сказал мне погулять в парке напротив, а потом, в полдень, прийти сюда и мы вместе перекусим. А сейчас ему надо было прямо сразу начинать работать.

«Вот Шейла обрадуется», — подумал я.

Все утро я прождал в парке. Парк был крошечный: за железной оградой несколько кустов и качели. Я почти все время просидел на скамейке, глядя на других детей и представляя, как они живут. Я успел подружиться с маленьким белым мальчиком, который пришел с мамой. На нем был синий костюм с золотыми пуговицами, носки до колен и красная охотничья шапка. Он ужасно красиво говорил и красиво сидел. Его мама сидела на другой скамейке и читала книжку, поглядывая на нас и улыбаясь.

— Кого ты ждешь? — спросил он.

— Брата, он работает на фабрике, недалеко отсюдова, — ответил я.

— Почему ты говоришь «отсюдова»? Ты что, с Запада, из Техаса?

— А Техас на Западе, да? — удивился я. — Не, я не оттуда. Я из Северной Каролины.

— Там есть ковбои?

И я соврал, что есть. И мы еще поговорили. Мне очень понравился этот мальчик, мы бы поболтали подольше, но ему было пора домой. А мы-то собрались побегать наперегонки… Жаль. У него были золотые волосы и прозрачные голубые глаза. Больше я его никогда не видел.

В полдень я пошел на фабрику и через открытое окно увидел Шнура с лопатой. Я сел на какой-то бак напротив и стал ждать, когда брат освободится, чтобы мы перекусили.

Он работал так быстро, что не замечал меня, а когда наконец меня увидел, то у него только и хватило времени крикнуть «привет». Он каждую минуту наклонялся, набирал с тележки на лопату такую сладкую массу, из которой делают сливочную помадку, и бросал на ленту, которая ехала мимо на колесиках и увозила помадку в другой конец фабрики. Пока лента не успевала далеко уехать, брат руками быстро пришлепывал на ней массу, потом она попадала под большой валик, который ее раскатывал, а специальная машина вырезала из этого сладкого листа кружочки. Шнуру приходилось хвататься за лопату и сразу ее бросать и работать руками, не останавливаясь ни на минуту, потому что лента все время двигалась. Когда он на секунду прервался, чтобы высморкаться, человек, который работал рядом, тут же его поторопил: «Подбрось-ка еще шоколадной!» Вот как быстро все работали и как быстро ехала лента. Со лба у Шнура капал пот прямо в эту массу, а утереться он не успевал. Кто-то уже подкатывал тележку с другой массой, теперь ванильной, белой и очень красивой, а брат набирал ее той же шоколадной лопатой, и помадка становилась вроде как полосатой. Расшлепав массу на ленте, брат поднял голову и перевел дух, другого времени у него на это не было.

Да, я сразу понял, что работа очень тяжелая.

— Если я остановлюсь, вмиг руки скрутит! — крикнул мне Шнур и снова схватил лопату.

Потом он сказал: «Ох!», чуть погодя сказал: «Уф!», а потом я услышал, как он сказал: «Господь милостивый, никогда больше в рот не возьму сладкого!»

Ровно в двенадцать загудел гудок, машины остановились и все разошлись. Только Шнур прислонился к столбу и, повесив голову, смотрел на свои руки. И тут у него вывернуло кисть правой руки. «Вот и скрутило», — сказал он. Потом рука согнулась в локте, будто он хотел показать, какие у него мускулы, но ничего он показывать не хотел, это опять ему скрутило руку. Он этой рукой подвигал, с трудом ее выпрямил, выдохнул и выругался.

Потом он вышел, и мы поели на ступеньках перед офисом под горячим солнцем.

— Надеюсь, теперь руки будут получше, — сказал он, но все равно был мрачный и больше не проронил ни слова, даже когда я рассказал ему про того мальчика, с которым познакомился. Примерно через час опять прогудел гудок, и Шнур вернулся к работе.

А я снова стал смотреть. Бедняга, он даже не смог удержать лопату — пальцы не сгибались. Руки только задрожали, когда Шнур попытался кое-как ее обхватить.

— Ну давай, кидай ванильную! — крикнул рабочий, который стоял у ленты после Шнура. — Чего стоишь?!

Шнур позвал начальника и показал ему свои руки. Они вдвоем стояли, печально качая головами, и думали, как быть. Шнур снова попытался поднять лопату, но у него ничего не вышло. Начальник немного помял ему плечи, но это не помогло: руки больше не слушались. Ладони были красные и горячие и, наверно, ужасно болели. Шнур обтер их какой-то тряпкой, они с начальником еще немного поговорили, и скоро брат вышел ко мне.

— Что случилось? — спросил я.

— Не могу дальше работать — руки не слушаются.

Больше он ничего не сказал, и мы пошли домой, заработав за сегодняшнее утро три с половиной доллара.

Шейла вернулась домой около пяти, так и не найдя работу. Шнур рассказал ей, как прошел день, и мы молча поужинали.

Я впервые видел Шнура таким угрюмым.

— Знаете что, — сказал Шнур после ужина, опустив руки в теплую воду, — не нравится мне работать так, как сегодня. Я не умею махать лопатой настолько быстро, чтобы лента не успела убежать, хотя когда-то был неплохим боксером. А еще мне не нравится совать руки в какую-то дрянь! Ты сама испекла печенье, детка, или это покупное? И даже если бы мне тридцать пять заплатили — много ли толку, когда одни продукты обойдутся почти в двадцать, а оставшееся придется отдать за квартиру? Не могу я без роздыху грести лопатой эту чертову хрень и вдобавок еще платить дополнительные налоги. Я даже шляпу не смогу себе купить, руки будут висеть, как сломанные ветки! Не хочется все время плакаться, но, черт подери, за что же мне так, я ведь очень люблю этот мир, и каждому дню радуюсь, и Пик, мне кажется, тоже любит жизнь и получает удовольствие от своих невинных шалостей, и ты тоже любишь мир и радуешься, просыпаясь по утрам. Но сколько можно терпеть, когда в доме нет ни цента, зато куча долгов. Сидишь, как в дерьме, черт возьми!