Эдвард Форстер - Говардс-Энд

— Чарльз и Альберт Фасселл давно знакомы. Они члены одного клуба, оба любят играть в гольф. Долли тоже играет, но, по-моему, не так хорошо, как они. Впервые Чарльз и Долли встретились, когда играли двое на двое. Нам всем она нравится, и мы очень довольны. Свадьба состоялась одиннадцатого, за несколько дней до отъезда Пола. Чарльз очень хотел, чтобы брат был шафером, поэтому настаивал на одиннадцатом. Фасселлы предпочли бы сыграть свадьбу после Рождества, но любезно пошли навстречу желанию жениха. Вон там, в двойной рамке фотография Долли.

— Вы уверены, миссис Уилкокс, что я вас не отвлекаю?

— Да, вполне уверена.

— Тогда я останусь. Мне очень у вас нравится.

Маргарет стала рассматривать фотографию Долли, подписанную: «Дорогой Мимс». Речь идет о ней, пояснила миссис Уилкокс, ибо «Долли и Чарльз решили, что Долли будет меня так называть».

Долли казалась глупой, у нее было треугольное лицо, одно из тех, что так часто нравятся крепким, здоровым мужчинам. Она была очень хорошенькая. После Долли Маргарет посмотрела на портрет Чарльза, черты которого, в общем, говорили о совершенно другом характере. Она принялась размышлять о тех силах, что свели этих двоих вместе, пока их не разлучит Господь. У нее даже нашлось время мысленно пожелать им счастья.

— В свой медовый месяц они отправились в Неаполь.

— Как им повезло!

— Я с трудом могу себе представить Чарльза в Италии.

— Ему не нравится путешествовать?

— Нравится, но он такой мастер выводить иностранцев на чистую воду. Больше всего он любит путешествовать по Англии на автомобиле. И, по-моему, именно так они провели бы медовый месяц, если бы не отвратительная погода. Отец подарил ему на свадьбу автомобиль, который сейчас стоит в Говардс-Энде.

— Значит, там есть гараж?

— Да. В прошлом месяце муж соорудил небольшой гараж к западу от дома, рядом с шершавым вязом, там, где был загон для пони.

Последние слова миссис Уилкокс произнесла с особенным выражением.

— А куда девался пони?

— Пони? Он уже давно умер.

— Шершавый вяз. Помню. Хелен писала, что это восхитительное дерево.

— Это самый роскошный вяз в Хартфордшире. Сестра не рассказывала вам про зубы?

— Нет.

— О, это может вас заинтересовать. В ствол, примерно в четырех футах от земли, воткнуты кабаньи зубы. Давным-давно их туда воткнули местные жители. Считалось, что, если пожевать кусок древесной коры, зубную боль как рукой снимет. Но теперь зубы почти заросли, да и к вязу никто не приходит.

— Я бы пришла. Я люблю народные приметы и неистребимые суеверия.

— Вы полагаете, дерево действительно излечивало от боли, если люди в это верили?

— Конечно. Оно излечило бы от чего угодно — в те далекие времена.

— Мне действительно вспоминаются такие случаи — видите ли, я жила в Говардс-Энде задолго до того, как там появился мистер Уилкокс. Я там родилась.

Разговор снова сменил направление. В тот момент казалось, что это ни к чему не обязывающая светская болтовня. Маргарет стало интересно, только когда хозяйка объяснила, что Говардс-Энд ее собственность. Она заскучала, когда миссис Уилкокс стала очень подробно описывать семейство Фасселлов, волнение Чарльза по поводу Неаполя и передвижения мистера Уилкокса и Иви, путешествующих на автомобиле по Йоркширу. Скуку Маргарет не терпела. Она слушала все менее внимательно, вертела в руках фотографию, уронила ее, разбила стекло, порезала палец, получила свою долю сочувствия и, наконец, сказала, что ей пора идти — нужно заниматься хозяйством и побеседовать с инструктором Тибби по верховой езде.

И тут опять прозвучала любопытная нотка.

— До свидания, мисс Шлегель, до свидания. Спасибо, что пришли. Вы подняли мне настроение.

— Я так рада!

— Я… Интересно, вы когда-нибудь думаете о себе?

— Да я больше ни о чем и не думаю, — сказала Маргарет, покраснев, но не выпуская руки больной.

— Мне вдруг пришел в голову этот вопрос. И тогда в Гейдельберге тоже.

— Я абсолютно в этом уверена.

— Мне почти показалось…

— Да? — сказала Маргарет, потому что пауза затянулась — пауза, которая в некотором смысле была сродни мерцанию огня, дрожащему свету от настольной лампы, падавшему им на руки, белой мути за окном; пауза шевелящихся вечных теней.

— Мне почти показалось, что вы забыли, что сами-то еще девушка.

Маргарет почувствовала крайнее удивление и легкую досаду.

— Мне двадцать девять, — заметила она. — Не такой уж это страшно юный возраст.

Миссис Уилкокс улыбнулась.

— Почему вы так говорите? Хотите сказать, что я проявила бестактность и грубость? — Маргарет покачала головой. — Я только напомню, что мне пятьдесят один год и что для меня вы обе… Прочитайте об этом в какой-нибудь книге, я не знаю, как ясно объяснить.

— О, я поняла вас. Неопытность. По-вашему, я ничуть не лучше, чем Хелен, но позволяю себе давать ей советы.

— Да, вы меня поняли. «Неопытность» — как раз верное слово.

— Неопытность, — повторила Маргарет серьезным и в то же время жизнерадостным тоном. — Конечно, мне еще всему надо учиться — абсолютно всему, — как и Хелен. Жизнь трудна и полна неожиданностей. В любом случае я это осознаю. Быть смиренной и доброй, идти вперед, любить, а не жалеть других людей, помнить о нищих — но невозможно следовать всем этим правилам одновременно, ведь они так противоречивы. И здесь мы приходим к идее соразмерности, то есть жизни по законам соразмерности. Однако не следует начинать с соразмерности. Так поступают только педанты. Пусть соразмерность придет как спасительное средство, когда не помогают другие, лучшие, и возникает тупик… Боже правый! Я начала проповедовать!

— Вы и в самом деле прекрасно описали трудности жизни, — сказала миссис Уилкокс, убирая руку глубоко в тень. — Мне самой хотелось бы уметь так говорить.

Нельзя обвинить миссис Уилкокс в том, что она слишком много поведала Маргарет о жизни. И Маргарет, со своей стороны, проявила положенную скромность и притворилась, что осознает свою неопытность, хотя на самом деле это было не так. Уже десять лет она являлась главой семьи, почти идеально научилась устраивать приемы, воспитала очаровательную сестру и теперь воспитывала брата. Если опыт в принципе можно приобрести, то она, без сомнения, его приобрела.

Однако небольшой обед, устроенный Маргарет в честь миссис Уилкокс, успеха не имел. Новая гостья никак не вписывалась в компанию «одного-двух очаровательных людей», приглашенных с ней познакомиться, и обед проходил в атмосфере вежливого недоумения. Вкусы миссис Уилкокс были просты, знания культуры поверхностны, ее не интересовал ни Новый английский художественный клуб, ни разграничительная линия между Журналистикой и Литературой, которая была выбрана в качестве зайца для разговорной охоты. «Очаровательные люди» бросились за этим зайцем с радостным улюлюканьем, Маргарет предводительствовала, но только когда прошла половина обеда, охотники заметили, что главный гость не принимает никакого участия в погоне. У них не было общих интересов. Миссис Уилкокс, чья жизнь прошла в заботах о муже и сыновьях, мало что могла сказать незнакомым людям, которые жили иначе и чей возраст был в два раза меньше ее собственного. Умные разговоры вселяли в нее тревогу и иссушали слабое воображение. Такое светское общение было сродни езде на автомобиле с неизбежными рывками и толчками, а миссис Уилкокс была словно пучок скошенной травы или цветок. Дважды она выразила сожаление по поводу плохой погоды, дважды пожаловалась на работу Большой северной железной дороги. С ней все дружно согласились, беседа помчалась дальше, а в тот момент, когда она спросила, есть ли новости о Хелен, хозяйка с горячностью призывала к ответу Ротенштейна. [19] Ротенштейн, Уильям (1872–1945) — английский художник и искусствовед. Миссис Уилкокс повторила вопрос: