Эдвард Форстер - Говардс-Энд

— Надеюсь, ваша сестра благополучно прибыла в Германию?

— Да, спасибо, — спохватившись, ответила Маргарет. — Во вторник я получила от нее письмо.

Но поскольку в Маргарет уже сидел демон шумного застолья, через мгновение она продолжала в той же манере:

— Только во вторник, потому что живут они в Штеттине. Вы когда-нибудь знали хоть одного человека, живущего в Штеттине?

— Не знала, — печально ответила миссис Уилкокс, а ее сосед, молодой человек из комитета по образованию, начал рассуждать, как могут выглядеть жители Штеттина и есть ли вообще такое понятие как «штеттинность».

Маргарет подхватила:

— Жители Штеттина кидают грузы на баржи из пакгаузов, которые нависают прямо над водой, — по крайней мере так делают наши кузены, — но штеттинцы не слишком богаты. Город ничего особенного собой не представляет, кроме разве что вращающих глазами часов и вида на Одер, который действительно впечатляет. О, миссис Уилкокс, вам бы очень понравился Одер! Река, или, скорее, реки — такое впечатление, что их там десятки, — насыщенного голубого цвета, а равнина, по которой они протекают, ярко-зеленая.

— В самом деле? Это, должно быть, очень красивый вид, мисс Шлегель.

— Вот я и говорю. Но Хелен, которая обязательно все запутает, скажет: нет, это похоже на музыку. Течение Одера для нее подобно музыке. Оно непременно должно напоминать ей симфоническую поэму. Та часть, что у пристани, исполняется в си миноре, если я правильно помню, а ниже по течению уже полная путаница. Есть протяжная тема, звучащая одновременно в нескольких тональностях, которая означает илистые берега, и есть другая, для судоходного канала, а выход в Балтийское море исполняется в до-диез мажоре, pianissimo.

— А какое к этому имеют отношение нависающие над водой пакгаузы? — со смехом спросил молодой человек.

— Огромное, — ответила Маргарет, неожиданно ухватившись за новую тему. — Я, как и вы, считаю, что уподоблять Одер музыке претенциозно, а нависающие штеттинские пакгаузы дают понять, что тут красота воспринимается всерьез. Мы же этого не делаем, как не делает и среднестатистический англичанин, который еще и презирает всех, кто думает иначе. Только не говорите: «У немцев нет вкуса», — иначе я закричу. Вкуса у них, конечно, нет. Но… но — такое существеннейшее «но»! — немцы принимают поэзию всерьез. Да-да, они принимают поэзию всерьез.

— И с этого есть какой-то прок?

— Да. Немец вечно ищет красоту. Он может из-за своей глупости ее прозевать, может неправильно истолковать, но он всегда ждет, чтобы красота вошла в его жизнь, и, думаю, в конце концов так и случится. В Гейдельберге я видела толстого ветеринара, чей голос дрожал от еле сдерживаемых рыданий, когда он твердил чьи-то сентиментальные стишки. Мне легко смеяться, мне, которая никогда не декламирует стихи, хорошие или плохие, и не может вспомнить ни одного поэтического отрывка, который потряс бы меня до глубины души. Но у меня вскипает кровь — конечно, я наполовину немка, так что можете списать это на немецкий патриотизм, — когда слышу, как типичный житель нашего острова, обладающий тонким вкусом, выражает презрение ко всему германскому, будь то Бёклин [20] Бёклин, Арнольд (1827–1901) — швейцарский живописец, график, скульптор; яркий представитель символизма в европейском искусстве XIX в. или мой ветеринар. «Ах, Бёклин, — говорит он, — он стремится к красоте и слишком осознанно населяет Природу богами». Конечно, Бёклин стремится, потому что у него есть желание — желание красоты и других неуловимых даров, существующих в мире. Поэтому, в отличие от пейзажей Лидера, [21] Лидер, Бенджамин Вильямс (1831–1923) — один из ведущих художников-пейзажистов Викторианской эпохи. его пейзажи столь неудачны.

— Не уверен, что соглашусь. А что скажете вы? — спросил молодой человек, повернувшись к миссис Уилкокс.

— Я думаю, что мисс Шлегель замечательно все изложила.

По компании пробежал холодок.

— О, миссис Уилкокс, скажите что-нибудь более приятное. Когда говорят, что ты изложил все замечательно, создается впечатление, что тебя ни во что не ставят.

— Я совсем не это имела в виду. Ваша речь меня очень заинтересовала. Вообще англичане, как мне кажется, не очень любят Германию. Мне давно хотелось услышать, что говорят те, кто на другой стороне.

— На другой стороне? Так, значит, вы все-таки не согласны. Прекрасно! Тогда расскажите, как вам это видится с вашей стороны.

— Я не принимаю ничью сторону. Но мой муж, — голос миссис Уилкокс зазвучал нежнее, а холодок за столом усилился, — не особенно доверяет континентальной Европе, и все наши дети того же мнения.

— На каком основании? Им кажется, что состояние Европы плачевно?

Миссис Уилкокс не имела об этом ни малейшего представления. Ее совершенно не интересовали основания. Она не относилась к числу интеллектуалов и не обладала особенно живым умом, и было странно, что, несмотря на это, она все равно производит впечатление крупной личности. Маргарет, которая в беседах с друзьями двигалась зигзагами от Мысли к Искусству и обратно, ощущала, что эта женщина выше их всех и любые их действия рядом с ней становятся незначительными. В поведении миссис Уилкокс не чувствовалось ни горечи, ни даже критики, она была мила, и с ее губ не сорвалось ни одного невежливого или нелюбезного слова. Но все же эта женщина и обыденная жизнь воспринимались присутствующими как бы не в фокусе: их очертания расплывались. За обедом миссис Уилкокс была особенно не в фокусе, ближе к той линии, которая отделяет обыденную жизнь от той, что имеет, в представлении остальных гостей, гораздо большее значение.

— Но вы согласитесь с тем, что континентальная Европа — глупо говорить о континентальной Европе, — но она и в самом деле самодостаточна и ни одна ее часть не похожа на Англию. Англия уникальна. Возьмите еще желе. Я хотела сказать, что континентальная Европа, хорошо это или нет, интересуется идеями. Ее Литература и Искусство обладают тем, что можно назвать причудой незримого, которая сохраняется, даже несмотря на декаданс и претенциозность. В Англии больше свободы действия, но за свободой мысли отправляйтесь в бюрократическую Пруссию. Там люди со смирением обсуждают жизненно важные вопросы, которые нам кажутся недостойными внимания.

— Я не хочу ехать в Пруссию, — сказала миссис Уилкокс, — даже чтобы посмотреть на такую интересную картину, которую вы описали. А для смиренных обсуждений я уже слишком стара. Мы в Говардс-Энде ничего не обсуждаем.

— Значит, вы должны это делать, — настаивала Маргарет. — Обсуждение поддерживает жизнь в доме. Дом не может стоять только благодаря кирпичной кладке.

— Но он не может стоять и без нее, — проговорила миссис Уилкокс, неожиданно подхватив мысль Маргарет и вселив в первый и последний раз слабую надежду в душах «очаровательных людей». — Он не может стоять без нее, и иногда мне кажется… Но я не могу рассчитывать, что ваше поколение согласится со мной, потому что даже моя дочь со мной не согласна.