Г. Осипов - Общество знания: Переход к инновационному развитию России

Утверждение Панарина является косвенной оценкой той части «общества знания», которая занимала в 80-е годы господствующее положение и которую он обозначает словами «все мы». Почему же оценить реально существовавшие формы социального общежития (Советский Союз) «все мы» смогли только после катастрофы — после того, как эти формы были разрушены по совету и при активных усилиях этого «общества знания»? Ведь это и есть признак его полной методологической несостоятельности. Необходим диагноз, о котором должно знать все российское общество и государство. Без него нет и не будет лечения, а сам «больной», похоже, своей болезни и не замечает.

Выработка и реализация всей доктрины по изменению государственного устройства России-СССР представляет собой поразительный факт в истории культуры и в социологии знания именно тем, что сообщества и организации, прямо ответственные за целеполагание , не только не выполнили своих функций, но как будто о них и не подозревали. В государственную систему вносились катастрофические изменения, но ни в одном документе не было сказано в поддающихся рациональной трактовке понятиях — зачем ?

Что предполагалось получить в результате этих изменений? Зачем принимались декларации о суверенитете с иррациональными, на грани безумия, статьями вроде того, что «все интеллектуальные ресурсы на территории республики принадлежат народу этой республики»? Зачем принимался «закон о репрессированных народах», который заведомо должен был стать детонатором межэтнических конфликтов на Кавказе?

Отсутствие формализованного изложения проблемы, цели, задач и средств их решения перед тем, как предпринять действия, кардинально изменяющих судьбу целых народов, было столь важным отказом всей «технологической» системы российского «общества знания», что без «инженерного» анализа причин такого срыва никаких шансов на эффективное строительство новой системы нет. Здесь нужна и рефлексия относительно собственных отказов и аварий, и привлечение анализа подобных случаев в других обществах.

Начиная с 1988 г. регулярно наблюдалось странное явление — при возникновении общественной проблемы, власти предпринимали действия, которые явно вели к ухудшению положения. В обиход даже вошло уклончивое понятие «контролируемые катастрофы». Поскольку это стало своего рода технологией власти, можно предположить, что принятие таких решений было рациональным с точки зрения тех скрытых целей, которые преследовали реформаторы. Но это — «рациональные теневые цели», мы же говорим о рациональности явного дискурса власти и политической элиты, который формировал нормы рациональности (Тойнби при анализе кризиса цивилизаций придавал большое значение тому факту, что элита сама начинает верить в мифы, с помощью которых она манипулирует массовым сознанием — именно тогда создается «ад кромешный»).

Магическим действием на сознание политически активной части общества во время перестройки и реформы обладал иррациональный аргумент, который раз за разом использовали после очередной мини-катастрофы идеологи и политики: «Ведь что-то надо было делать!»

Например, в 1991 г. с помощью боевиков неформальных групп были ликвидированы органы советской власти в Чечне и учрежден «созданный в лаборатории» режим Дудаева, постмодернистская смесь адата, шариата, архаичной клановой демократии и уголовной иерархии. Этому режиму передаются армейские арсеналы. Затем центральная власть совершает беззаконие — «фрахтует» танки и экипажи (без военной формы и знаков различия) и организует рейд в Грозный. Так началась война.

Невысказанный вопрос был всем известен: «Почему из всех возможных вариантов действия вы выбрали наихудший?» И в ответ слышали: «Что-то надо же было делать!» Ответ не соответствовал вопросу, но он принимался . Структурно точно такое же положение складывалось и по проблемам расчленения РАО ЕЭС или железных дорог, реформы ЖКХ или «монетизации» льгот. В воздухе висит вопрос: «Зачем?!», — а в ответ мы слышим: «Что-то надо же делать!»

Это воспринималось как специфический «российский» отказ рациональности. На деле речь идет о политической технологии, которая ради конъюнктурной задачи власти (уйти от диалога) подрывает рациональность. Н. Хомский, который скрупулезно собирает подобные случаи отказа рациональности в США и заполняет ими свои книги, пишет о том, какое объяснение давалось бомбежкам Югославии в 1999 г.: «Расхожий тезис утверждает, что США нужно было что-то делать: они не могли просто оставаться безучастными наблюдателями в то время, как в Косово продолжались злодеяния. Этот аргумент настолько абсурден, что даже как-то странно его слышать. Предположим, что вы видите, как на улице совершается преступление, и понимаете, что не можете молча стоять в стороне — поэтому вы берете автоматическую винтовку и убиваете всех участников данного события: преступника, жертву, свидетелей. Должны ли мы воспринимать это как разумную и морально оправданную реакцию?» [182, с. 62].

Те, кто в России творил хаос в мышлении ради своих мелких целей, не слушали предупреждений. А ведь специалисты, исходя из теории хаоса, указывали, что при этом самом «новом мышлении» будут приниматься наихудшие решения и выбираться наихудшие варианты. И это разрушение здравого смысла проводилось под знаменем перехода к высоким интеллектуальным стандартам.

Что же касается представлений о мироустройстве и месте России в мире, то интеллектуальные авторитеты, на которые ориентировалась власть, отвергали выработанное в русской и советской культуре знание вполне определенно. Так, Сахаров был убежденным мондиалистом — сторонником исчезновения наций и унификации мира под властью мирового правительства. Уже в «Меморандуме» (1968) он пишет: «Человечество может безболезненно развиваться только как одна семья, без разделения на нации в каком-либо ином смысле, кроме истории и традиций». В своем проекте «конституции» Сахаров пишет: «В долгосрочной перспективе Союз стремится к конвергенции социалистической и капиталистической систем… Политическим выражением такого сближения должно стать создание в будущем Мирового правительства» [152].

Сахаров выражает здесь ту утопию Просвещения, которая, парадоксальным образом, стала господствовать в мировоззрении советского «общества знания» конца 80-х годов и в большой мере продолжала господствовать в 90-е годы — утопию слияния народов и наций в одну цивилизацию с одной («лучшей») моделью жизнеустройства и с единой шкалой «общечеловеческих» ценностей. Это было колоссальным провалом советского «общества знания», который и привел к тяжелому культурному, а затем и системному кризису общество и государство.