Жорж Санд - Мастера мозаики

Материалы этого нелепого судебного процесса и поныне хранятся в архиве Дворца дожей, и синьор Кадри сделал из них точнейшие выписки, которые можно прочитать в статье «О мозаике» — он поместил ее в конце своего превосходного труда о венецианской живописи.

Обвинителями были: прокуратор-казначей Мелькиоре, Бартоломео Боцца, трое Бьянкини, Джованни Византини и другие ученики школы Бьянкини и, наконец, Клод де Корреджио, органист собора святого Марка, который терпеть не мог шумливых подмастерьев и готов был равно показать и в пользу Дзуккато и против Бьянкини, лишь бы правительство, наскучив всеми этими дрязгами и хищениями казны, отказалось от разорительных работ по восстановлению мозаики; причем самым большим злом органист считал неумолчный шум, мешавший его ученикам заниматься церковным пением под звуки органа.

Свидетелями в пользу Дзуккато были Тициан и его сын Оразио, Тинторетто, Паоло Веронезе, Марини, Чеккато и добродушный Альберто Дзио. Все они предстали перед Советом Десяти и восхваляли выдающийся талант, прекрасную мозаику, превосходное поведение, трудолюбие и безукоризненную честность братьев Дзуккато и их учеников.

На суд были приведены и братья Дзуккато. Валерио обеими руками поддерживал своего дорогого брата, едва оправившегося после долгой и тяжелой болезни, слабого, удрученного, безразличного к тому, чем кончится испытание, которое он уже не в силах был выдержать. Валерио за это время побледнел и исхудал. Его снабдили одеждой, но длинная борода, спутанные волосы, неуверенная походка, судорожная дрожь, пробегавшая по его телу, — все это говорило о том, сколько довелось ему перенести страданий и невзгод. Он равнодушно принимал все беды, обрушившиеся на него самого, но негодовал на несправедливость, учиненную по отношению к брату, и наконец-то стал серьезно смотреть на жизнь. Гневом и ненавистью сверкал его взор. Мрачным огнем горели глаза, глубоко запавшие от голода, усталости и тревоги. Направляясь к скамье подсудимых и проходя мимо Бартоломео Боцца, он приподнял руки, закованные в кандалы, словно грозя его уничтожить. Лицо Валерио вспыхнуло от негодования, и было видно, что он готов стереть Боцца с лица земли. Стражники оттащили его, и он сел, не выпуская руку Франческо из своей холодной и дрожащей руки.

— Франческо Дзуккато, — произнес судья, — вы обвиняетесь в том, что обворовывали и обманывали республику; что вы на это ответите?

— Я отвечу, — сказал Франческо, — что с таким же успехом могу быть обвинен в убийстве и в отцеубийстве, если так будет угодно моим преследователям.

— А я, — вскипев, крикнул Валерио и вскочил с места, — я отвечу, что над нами тяготеет ложное обвинение и что нас мучают целых три месяца под «Свинцовыми кровлями», где мой брат чуть не умер, а вся причина в том, что Бьянкини нас ненавидят, а Бонна, наш ученик, — негодяй; но главным образом в том, что прокуратор-казначей Мелькиоре допустил ошибку в латыни, а мы позволили себе ее исправить. Впервые так случилось, что два гражданина брошены под «Свинцовые кровли» за то, что не пожелали примириться с безграмотностью.

Запальчивость молодого Дзуккато не понравилась судьям. Старый Дзуккато, видя, какое неблагоприятное впечатление произвели несдержанные слова Валерио, поднялся и сказал:

— Замолчи, сын мой! Твои слова безумны и дерзки. Не так добропорядочный гражданин должен защищать себя перед отцами отечества. Монсеньеры, извините его заблуждение. Рассудок несчастных юношей помрачен горячкой. Вникните с присущей вам справедливой беспристрастностью в их дело и, если они виновны, покарайте их без снисхождения: их отец первый воздаст вам хвалу за справедливый приговор и благословит строгие законы, пресекающие обман. Да, да, если бы мне самому пришлось пролить их кровь, я бы это сделал, отцы мои, только бы не была поколеблена священная власть республики. Но если они невиновны, в чем я уверен, в чем я убежден, то, свершив скорый и правый суд, великодушно помилуйте их, ибо мой старший сын дышит на ладан, а младший, видите сами, — в бреду.

Сказав это твердым голосом, старец упал на колени, и слезы в два ручья полились по его длинной седой бороде.

— Себастьяно Дзуккато! — произнес судья. — Республика знает твою честность и преданность; ты говорил как добрый отец и добрый гражданин, но, если тебе больше нечего сказать в защиту своих сыновей, удались.

По знаку судейского чиновника родственник, сопровождавший Себастьяно, помог ему выйти. Уходя, старик с отчаянием посмотрел на сыновей. Затем, обернувшись в последний раз к судьям, умоляюще сложил руки и возвел глаза к небу с таким горестным выражением, что, казалось, оно должно было растрогать и мраморные столбы огромного зала, но Совет Десяти был еще холоднее и еще непреклоннее. Когда трое Бьянкини клятвенно подтвердили свое обвинение, потребовали показаний и от Бартоломео Боцца. Положив руку на распятие, он произнес:

— Клянусь именем Христа, что я провел под «Свинцовыми кровлями» три месяца за то, что не пожелал дать ложное свидетельство.

Все собравшиеся вздрогнули от неожиданности. Мелькиоре нахмурил брови, Бьянкини Рыжий заскрежетал зубами, а юный Валерио порывисто вскочил и крикнул:

— Да неужели это правда! Так, значит, ты достоин жалости и уважения! Ах, эта мысль облегчает все мои муки!

— Замолчи, Валерио Дзуккато, — проговорил судья, — и не мешай говорить свидетелю.

Бартоломео был так же удручен и так же болен, как и братья Дзуккато. Его тоже подвергли долгой пытке — неволе. Он сказал, что за несколько дней до праздника святого Марка Винченцо Бьянкини повел его на леса, где работали Дзуккато, заставил его рассмотреть вблизи их мозаику и ощупать ее в нескольких местах — там, где разрисованный картон явно заменял камни, а потом повел его к прокуратору-казначею, дабы Бартоломео засвидетельствовал это, что он и сделал в порыве гнева и искреннего негодования. С этого дня, убежденный в недобросовестности Дзуккато, он не пожелал быть соучастником дела, заслуживающего кары, и перешел в школу Бьянкини. Но вот накануне дня святого Марка Винченцо повел его еще раз к прокуратор и стал уговаривать дать показания, будто бы он — очевидец преступных деяний, в которых обвиняли братьев; но Боцца отказался, ибо, он не присутствовал при этом.

— Если бы это было так, — продолжал он, — я не ждал бы предупреждений Бьянкини, а сам ушел бы из школы Дзуккато. Но я никогда ничего подобного не замечал. Ничто в поведении моих учителей не давало мне основания поверить в правдоподобие того, что я увидел. И я не мог поклясться именем Христа, будто видел, что они пускают в ход картон и кисть. Когда Винченцо Бьянкини убедился, что я не содействую его намерениям, он вознегодовал на меня и обвинил в сообщничестве с Дзуккато.