Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба

— Офицеры! — почти громко сказал Пинетт.

«Скорее боги», — подумал Матье. Боги, которые возвращаются на Олимп после короткого пребывания на земле. Олимпийский кортеж углубился в ночь; электрический фонарик образовал танцующий круг на дороге и погас. Пинетт повернулся к Матье; луна освещала его красивое лицо, искаженное отчаянием.

— Офицеры!

— Да, вот так.

Губы Пинетта задрожали; Матье боялся, что тот разрыдается.

— Ну! Ну! — сказал Матье. — Ну, дуралей, приди в себя.

— Пока сам не увидишь такое — не поверишь, — прошептал Пинетт. — Мир перевернулся.

Он схватил руку Матье и сжал ее, как будто цеплялся за последнюю надежду.

— Может быть, шоферы откажутся уезжать?

Матье пожал плечами: моторы уже загудели, это было похоже на приятное пение цикад, очень далеко, в глубине ночи. Через некоторое время машины тронулись, и шум моторов понемногу затих. Пинетт скрестил руки:

— Офицеры! Теперь я начинаю верить, что с Францией все кончено.

Матье отвернулся; тени гроздьями отделялись от стены, солдаты молча выходили из переулков, ворот, риг. Настоящие солдаты, служившие второй год, плохо одетые, плохо сложенные, скользившие по темной белизне фасадов; за минуту вся улица заполнилась. У всех были такие печальные лица, что сердце Матье сжалось.

— Идем, — сказал он Пинетту.

— Куда?

— Наружу, к ребятам.

— К черту все! — огрызнулся Пинетт. — Я пойду спать, у меня нет настроения трепаться.

Матье заколебался: ему хотелось спать и сильная дергающая боль терзала ему голову: он предпочел бы спать и ни о чем не думать. Но у солдат был такой понурый вид, он видел, как их спины барашками волновались в лунном свете, и он снова почувствовал, что он один из них.

— А я хочу трепаться, — сказал он. — Спокойной ночи! Он пересек улицу и затесался в толпу. Меловой свет

луны освещал ошеломленные лица, никто не разговаривал. Вдруг отчетливо послышался шум моторов.

— Они возвращаются! — воскликнул Шарло. — Они возвращаются!

— Да нет, дурак! Они поехали по департаментской дороге.

Солдаты все-таки прислушивались со смутной надеждой. Шум уменьшился и исчез. Латекс вздохнул:

— Все кончено.

— Наконец-то мы одни! — пошутил Гримо.

Никто не засмеялся. Кто-то тихо и тревожно спросил:

— Что с нами будет?

Никакого ответа; людям было наплевать, что с ними будет; у них была другая забота, смутная тоска, которую они не умели выразить. Люберон зевнул; после долгого молчания он сказал:

— Что толку тут стоять? Пошли бай-бай, ребята, бай-бай!

Обескураженный Шарло широко развел руки.

— Ладно! — согласился он. — Я иду спать, но это с отчаяния.

Мужчины беспокойно смотрели друг на друга: у них не было никакого желания разлучаться и никакого повода оставаться вместе. Вдруг кто-то горько сказал:

— Они никогда нас не любили.

Человек сказал это за всех, и все разом заговорили:

— Да! Да! Да! Ты правильно говоришь, ты попал в точку. Они нас никогда не любили, никогда, никогда, никогда! Враги для них — не фрицы, а мы; мы прошли всю войну вместе, а они нас бросили!

Теперь и Матье повторял с остальными:

— Они никогда нас не любили! Никогда!

— Когда я смотрел, как они уходят, — говорил Шарло, — мне стало так тошно, что я чуть не упал замертво.

Легкий беспокойный шум покрыл его голос: это было не совсем то, что нужно было сказать. Теперь нужно было вскрыть нарыв, не следовало больше останавливаться, нужно было сказать: «Нас никто не любит. Никто нас не любит: гражданские нас упрекают в том, что мы не сумели их защитить, наши женщины не гордятся нами, наши офицеры нас бросили, деревенские жители нас ненавидят, а фрицы приближаются во мраке». Нужно было сказать: «Мы козлы отпущения, побежденные, трусы, паразиты, подонки общества, мы безобразны, мы виноваты, и никто, никто в мире нас не любит». Матье не осмелился, зато Латекс сзади него спокойно произнес:

— Мы изгои.

Отовсюду раздались голоса; они повторяли жестоко, без жалости:

— Изгои!

Голоса умолкли. Матье смотрел на Лонжена без особой причины, просто так, потому что тот стоял напротив него, а Лонжен смотрел на него. Шарло и Латекс смотрели друг на друга, все смотрели друг на друга, все как будто ждали чего-то, как будто еще оставалось что-то сказать. Но говорить было уже нечего, и вдруг Лонжен улыбнулся Матье, а Матье ответил на его улыбку; улыбнулся Шарло, улыбнулся Латекс; у всех на губах луна заставила расцвести бледные цветы.

— Пошли, — сказал Пинетт. — Ну, пошли.

— Нет.

— Ну! Ну! Пошли же.

Он умоляюще и призывно смотрел на Матье.

— Не приставай к человеку, — ответил Матье.

Они были вдвоем под деревьями посреди площади, напротив них церковь, справа мэрия. У мэрии, сидя на первой ступеньке крыльца, мечтал Шарло. На коленях у него была книга. Медленным шагом прогуливались солдаты, по одному или маленькими группками: они не знали, куда себя деть. У Матье была тяжелая голова, как с похмелья.

— У тебя такой вид, будто ты не в духе, — заметил Пинетт.

— Так оно и есть, — подтвердил Матье.

Возникло изнуряющее опьянение дружбы: люди пламенели под луной, ради этого стоило жить. А потом факелы погасли; они пошли спать, потому что им не оставалось ничего другого и потому, что у них еще не было привычки любить друг друга. Теперь наступил следующий после праздника день, впору было покончить с собой.

— Который час? — спросил Пинетт.

— Десять минут шестого.

— Черт! Я уже опаздываю.

— Что ж, пошевеливайся, иди.

— Я не хочу идти один.

— Боишься, что она тебя побьет?

— Не в том дело, — сказал Пинетт, — не в том дело… Не видя их, прошел сосредоточенный Ниппер, глядя куда-то внутрь себя.

— Возьми Ниппера, — предложил Матье.

— Ниппера? Ты что, с ума сошел?

Они проследили глазами за Ниппером, изумленные его незрячим видом и танцующей походкой.

— Спорим, что он сейчас зайдет в церковь? — спросил Пинетт.

С минуту он подождал, затем хлопнул себя по ляжке.

— Заходит, заходит! Я выиграл!

Ниппер исчез; Пинетт с озадаченным видом повернулся к Матье.

— С утра, кажется, их там собралось больше пятидесяти. Время от времени кто-нибудь выходит помочиться и тут же возвращается. Как ты думаешь, что они там выделывают?

Матье не ответил. Пинетт почесал голову.

— Хочется посмотреть хоть краем глаза.

— Ты уже опаздываешь на свою тайную встречу, — съязвил Матье.

— Ну ее к ляду, эту встречу, — мгновенно отозвался Пинетт.

Он небрежно удалился; Матье подошел к каштану. Большой тюк, брошенный на дороге, — вот и все, что осталось от дивизионного штаба; и такое в каждой деревне, фрицы, проходя, подберут их. «Чего они ждут, черт побери! Пусть бы уж побыстрее!» Поражение стало обыденным: оно было в солнце, в деревьях, в воздухе и еще в скрытом желании умереть; но у Матье со вчерашнего дня еще оставался во рту слегка ослабевший вкус братства. Приближался начальник почтовой службы подразделения с двумя поварами по бокам; Матье посмотрел на них; тогда, в темноте, под луной они улыбнулись ему. Но теперь этого не было; их жесткие лица, казалось, говорили: не стоит обольщаться луной и ночными красотами, каждый за себя, а Бог за всех, мы на земле не для развлеченья. Это тоже были типичные жертвы послепраздничного похмелья. Матье вынул из кармана перочинный ножик и начал обрезать кору каштана. Ему хотелось где-нибудь в этом мире оставить свое имя.