Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба

— Ну вот! — сказал Клапо.

— Ага, — откликнулся Матье. Клапо посмотрел на часы.

— Спать, ребята: скоро полночь. Они окружили его.

— Дандье! Ты останешься с ним на карауле, — сказал он, указывая на Матье.

— Слушаюсь.

Шассерьо, Пинетт и Клапо легли рядом на тюфяках. Дандье вытащил из своей амуниции одеяло и набросил его на всех троих. Пинетт сладострастно потянулся, лукаво подмигнул Матье и закрыл глаза.

— Я буду наблюдать здесь, — сказал Дандье. — А ты там. Если начнется стрельба, ничего не делай, не предупредив меня.

Матье отошел в угол и пошарил глазами по местности. Он подумал, что скоро умрет, и это показалось ему странным. Он смотрел на темные крыши, мягкое свечение дороги между синими деревьями, на всю эту плодородную необитаемую землю и думал: «Я умираю ни за что». Шелковистый храп заставил его вздрогнуть: парни уже спали; Клапо с закрытыми глазами, помолодевший, бессмысленно улыбался; Пинетт тоже улыбался. Матье склонился над ним и долго смотрел на него; он думал: «Жалко!» На другой стороне площадки Дандье наклонился вперед, уперев руки в ляжки, в позе стража ворот.

— Эй! — тихо окликнул его Матье.

— Чего?

— Ты был вратарем?

Дандье удивленно повернулся к нему:

— Как ты узнал?

— Видно по твоей стойке. Он добавил:

— Ты хорошо играл?

— Если бы повезло, перешел бы в профессионалы. Они махнули друг другу рукой, и Матье вернулся на

свой пост. Он думал: «Я умру ни за что», и ему было жалко самого себя. За один миг его воспоминания промелькнули, как листва на ветру. Все его воспоминания: «Я любил жизнь». Где-то в глубине его мучил тревожный вопрос: «Имел ли я право бросить товарищей? Имею ли я право умереть ни за что?» Он выпрямился, оперся обеими ладонями о парапет и зло затряс головой. «Надоело. Тем хуже для тех, кто внизу, тем хуже для всех. Кончены угрызения совести, благоразумные ограничения: никто мне не судья, никто не думает обо мне, никто не вспомнит меня, никто не решит за меня». Он все решил сам без угрызений совести, с полным пониманием дела. Он решил, и в этот момент его щепетильное и жалостливое сердце кубарем покатилось с ветки на ветку; нет больше сердца: все кончено. «Я понял, что смерть была тайным смыслом моей жизни, я жил, чтобы умереть; я умираю, чтобы засвидетельствовать, что жить невозможно; мои глаза погасят этот мир и закроют его навсегда».

Земля поднимала к этому обреченному запрокинутое лицо, распахнутое небо текло сквозь него со всеми своими звездами; но Матье стоял на посту, пренебрегая этими ненужными дарами.

— Лола!

Как каждое утро, она проснулась с отвращением, как каждое утро, она возвращалась в свое старое гниющее тело.

— Лола! Ты спишь?

— Нет, — ответила она, — который час?

— Без четверти шесть.

— Без четверти шесть? И мой маленький хулиган уже проснулся? Мне его подменили.

— Иди ко мне! — сказал он.

«Нет, — подумала она. — Я не хочу, чтобы он ко мне прикасался».

— Борис…

«Мое тело вызывает у меня омерзение, даже если оно не вызывает омерзения у тебя, это жульничество: оно гниет, а ты этого не замечаешь, но если бы ты знал, оно внушало бы тебе ужас».

— Борис, я устала…

Но он уже обхватил ее за плечи; он давил на нее. «Ты сейчас войдешь в рану. Раньше, когда он ко мне прикасался, я становилась как бархатная. Но теперь мое тело — высохшая землям под его пальцами я даю трещины и рассыпаюсь, он мне делает больно». Он разрывал ее внутренности, он орудовал в ее животе, как ножом, он выглядел одиноким и одержимым, точно насекомое, точно муха, которая поднимается по стеклу, падает и вновь поднимается. Она чувствовала только боль; он тяжело дышит, он взмылен, он наслаждается; он наслаждается в моей крови, в моей боли. Она подумала: «Черт побери! У него не было женщины полгода, он совокупляется, как солдат в борделе». Что-то на миг зашевелилось в ней, подобие взмаха крыльев, но тут же прошло. Он приклеился к ней, двигались только ее груди, потом он резко отпрянул, и груди Лолы издали звук снимаемой медицинской банки, ее разбирал смех, но она взглянула на лицо Бориса, и смеяться расхотелось: он был такой суровый и напряженный, он занимался любовью, как другие напиваются, он явно пытается что-то забыть. В конце концов он рухнул на нее, как мертвец; она машинально погладила ему затылок; она была холодна и равнодушна, но чувствовала гулкие удары колокола, которые во весь размах вздымались от живота к груди: это в ней колотилось сердце Бориса. «Я слишком стара, я чересчур стара». Вся эта гимнастика показалась ей комичной, и она ласково его оттолкнула.

— Пусти меня.

— А?

Он поднял голову и удивленно посмотрел на нее.

— У меня неважно с сердцем, — сказала она. — Оно слишком сильно бьется, а ты меня душишь.

Он ей улыбнулся, прилег рядом и остался лежать на животе, закрыв глаза и уткнувшись лбом в подушку, в уголке рта получилась чудная складка. Она приподнялась на локте и посмотрела на него: он выглядел так интимно, так привычно, что ей хотелось за ним наблюдать не больше, чем за собственной рукой; я ничего не почувствовала. И даже вчера, когда он появился во дворе, такой красивый, я ничего не почувствовала. Ничего, даже того лихорадочного вкуса во рту, даже той плотной тяжести в животе; она смотрела на это слишком знакомое лицо и думала: «Я одинока». Маленькая голова, маленькая головенка, где так часто гнездились затаенные скрытные секреты, сколько раз она брала ее в руки и сжимала; она неистовствовала, она вопрошала, заклинала, она хотела бы вскрыть ее, как гранат, и полизать то, что было внутри: в конечном счете секрет испарялся и, как в гранатах, оставалось немного сладковатой водицы. Она злобно глядела на Бориса, она злилась, что он не сумел ее расшевелить, она смотрела на горькую складку в уголке его рта: «Если он утратит свою веселость, что у него останется?» Борис открыл глаза и улыбнулся ей:

— Я страшно доволен, что ты наконец со мной, моя безумная старушка.

Она улыбнулась ему в ответ: «Теперь секрет есть у меня, а ты сколько угодно можешь пытаться его у меня выудить». Борис встал, откинул простыни и внимательно посмотрел на ее тело; он слегка коснулся ее грудей; Лола смутилась.

— Как из мрамора, — промолвил он.

Лола подумала о мерзком животном, которое ночью размножалось в ее утробе, и кровь прилила к ее щекам.

— Я горжусь тобой, — сказал Борис.

— Почему?

— Как почему? Ты здорово надула этих госпитальных крыс.

Лола усмехнулась:

— А они у тебя не спросили, что ты делаешь с этой старухой? Они не приняли меня за твою мать?

— Лола! — с упреком сказал Борис. Он засмеялся, вспомнив что-то забавное, и печать молодости на миг вновь возникла у него на лице.