Стефан Цвейг - Обещание

— Безумцы, — ошеломленно пробормотал он, чувствуя дрожь в ногах, — Безумцы! Чего они добиваются? Повторения?

Повторения войны, которая разрушила всю его жизнь? С отвращением, неведомым ему доселе, вглядывался он в юные лица, пристально смотрел на шествие черной массы, выстроенной в четыре ряда, похожей на кадры кинопленки, которая разматывалась из узкого переулка, как из черного ящика кинокамеры. Каждое лицо имело одно и то же застывшее выражение злобы, вселяло страх. Почему это военное чудовище, отбивая строевой шаг, подняло голову теплым июньским вечером, почему под бой барабанов вошло в приветливый, погруженный в мечты город.

Он до сих пор верил в то, что мир кристально ясен и звонок, что он озарен светом нежности и любви, что в нем звучит мелодия добра и доверия, — и вдруг эта железная поступь массы все растоптала; она выражала одно — ненависть, ненависть, ненависть.

Он невольно схватил ее руку, чтобы ощутить чье-то тепло, любовь, доброту, однако барабанная дробь уже расколола мир надвое, и теперь, когда тысячи голосов слились в одной непонятной военной песне, ему показалось, будто что-то хрупкое и звонкое внутри разбивается об этот яростный, надвигающийся гул действительности.

Он вздрогнул от легкого прикосновения: ее рука, одетая в перчатку, осторожно дотронулась до его руки, судорожно сжимавшейся в кулак. Он оторвал свой пристальный взгляд от толпы и повернулся к ней — она безмолвно смотрела на него с мольбой, и он почувствовал, как она слабо тянет его за рукав.

— Да, идем, — пробормотал он, приходя в себя, поднял плечи, словно защищаясь от чего-то невидимого, и решительно направился сквозь толпу зевак, которые, как и он, молча смотрели, словно прикованные, на бесконечное шествие военных легионов. Он не знал, куда идет, лишь бы выбраться из шумного столпотворения. Только прочь, но где же побыть с ней наедине, лишь с ней, в полумраке, под одной крышей, почувствовать ее дыхание, впервые за десять лет посмотреть ей в глаза, когда никто не будет мешать и следить за ними? Его взгляд нервозно скользил по домам, все они были украшены флагами, на некоторых золотыми буквами виднелись названия фирм, на других — постоялых дворов. Да, нужно было где-то отдохнуть, побыть дома, одним! Купить себе немного тишины, комнату в несколько квадратных метров! И, словно отвечая на его мольбы, на высоком каменном фасаде появилась блестящая золотая вывеска отеля, который раскрыл им навстречу стеклянные двери главного входа. Он замедлил шаг, затаил дыхание, смущенно остановился, невольно высвободил свою руку из ее руки.

— Это хороший отель, мне его рекомендовали, — солгал он, запинаясь от смущения.

Она в испуге отшатнулась от него, кровь прилила к бледному лицу. Ее губы зашевелились, будто желая что-то сказать, возможно, то же, что и десять лет назад: «Не сейчас! Не здесь».

Но в этот момент она увидела, как он смотрит на нее — боязливо, растерянно, нервно. И, склонив голову в молчаливом согласии, она последовала за ним через порог маленькими, робкими шагами.

За стойкой регистрации в углу вестибюля стоял бездельник портье, в пестром колпаке, важный, как капитан на мостике корабля. Он не сделал ни шагу навстречу нерешительным гостям, лишь бросил беглый, оценивающий взгляд на маленький чемоданчик. Портье ждал, они должны были подойти к нему сами, а он в этот момент принялся усердно изучать распахнутый журнал регистрации. Лишь когда желавший остановиться в отеле гость приблизился к нему почти вплотную, он поднял на него холодный взгляд и по-деловому строго осведомился, забронирован ли у господ номер, а услышав отрицательный ответ, вновь принялся листать журнал.

— Боюсь, что у нас все занято. Сегодня день освящения знамен, хотя, — милостиво добавил он, — я посмотрю, что можно сделать.

«Дать бы по морде этому ливрейному хаму», — со злостью думал униженный гость, впервые за десять лет вновь почувствовавший себя незваным попрошайкой, который принимает чужую милость. А между тем надменный портье закончил свою обстоятельную проверку.

— Номер двадцать семь с полчаса как освободился. Двуспальный. Возьмете его?

Ему ничего не оставалось, как, проглотив обиду, быстро согласиться, и вот он уже брал дрожащей рукой протянутый ему ключ, с нетерпением ожидая того момента, когда немые стены встанут преградой между ним и остальным миром.

Но тут сзади снова раздался строгий голос: «Вы забыли зарегистрироваться», — и перед ним появился прямоугольный лист бумаги, расчерченный на десяток граф, которые ему предстояло заполнить: звание, имя, возраст, происхождение, место проживания и место рождения, род занятий. Неприятная процедура была завершена, лишь когда он вписал ее имя, не настоящее, а то, о котором когда-то мечтал, связанное с его именем брачным союзом. И в тот момент карандаш в его руке дрогнул.

— Вот здесь еще, пожалуйста, срок пребывания, — потребовал непреклонный портье, проверяя написанное и тыкая мясистым пальцем в незаполненную клетку.

«Один день», — злобно вписал карандаш. Раздраженный гость уже чувствовал, как у него взмок лоб, пришлось снять шляпу — чужой воздух отеля уже угнетал его.

— Второй этаж налево, — разъяснил, проворно подскочив, вежливый и услужливый официант, когда обессилевший постоялец отвернулся от портье. Но он искал только ее. Во время всей процедуры она стояла неподвижно, напряженно изучая афишу, которая сообщала о вечере Шуберта, где должна была выступать какая-то незнакомая певица; пока она так неподвижно стояла, по плечам ее волнами пробегала дрожь, словно ветер над лугом. Он со стыдом отметил ее едва заметную брезгливость. «Зачем я вырвал ее из спокойных домашних стен и привез сюда?» Но пути назад не было.

— Идем, — поторопил он ее еле слышно. Она оторвала свой взгляд от афиши и, не показывая ему своего лица, первой поднялась по лестнице, медленно, с трудом, тяжело ступая. «Как старуха», — невольно подумал он.

Эта мысль задержалась лишь на секунду, когда его возлюбленная положила руку на перила, преодолевая последние ступени, и он сразу отогнал отвратительное сравнение. Однако что-то холодное, причиняющее боль осталось на месте изгнанного ощущения.

Наконец они поднялись на свой этаж — в две минуты подъема, наполненные молчанием, уместилась целая вечность. Одна из дверей была открыта, как оказалось, именно в их комнату, где горничная ловко орудовала тряпкой и метлой.

— Минуточку, я уже заканчиваю, — извинилась она, — я как раз прибираюсь, но господа могут проходить, я только принесу свежее белье.

Они вошли. В замкнутой комнате сгустился плотный и сладковатый воздух, пахло оливковым мылом и сигаретным дымом — где-то еще прятался след жившего здесь постороннего человека.