Юзеф Крашевский - Сумасбродка

Яблокин то разводил руками, то складывал их на животе, показывая, что не видит спасения. Тогда Евдоксия стала просить его быть посредником и поговорить с Евлашевским. Она клялась, что все ее состояние не превышает пятидесяти тысяч рублей и половину она готова отдать мужу, если он предоставит ей свободу.

Советник пообещал заняться ее делом, но при этом шепнул Евдоксии на ухо: «Аи, матушка, вы говорите о пятидесяти, да я-то знал, какой у покойного капитал был. Аи-аи!» Евдоксия закрыла лицо руками, пробовала что-то объяснить, но советник уже не слушал; не откладывая дела в долгий ящик, он пошел к Евлашевскому.

Нужна была вся сила привязанности к умершему другу, чтобы заставить его после сытного завтрака подняться еще и на третий этаж. Прямо жалость брала, видя, как он стоит у дверей, отирает пот со лба, подбородка и шеи и тяжело дышит.

Яблокин застал Евлашевского за объяснениями с Ванькой, от каковых объяснений у того была сильно потрепана чуприна. Такой способ воспитания народа не входил в теоретические рассуждения Евлашевского, но на практике оказывался временами необходим.

Советник с «отцом» мало знали друг друга и, если принять во внимание положение, какое занимал Яблокин в чиновничьем мире, и его антипатию к так называемому опрощению, то данный визит мог показаться очень странным. Но Евлашевский сразу догадался о его цели.

Он усадил сановника, Ванька исчез, и началась беседа о жаре и о несчастной доле тех, кто вынужден жить на третьем этаже.

Вступление к разговору заняло с четверть часа, дав Евлашевскому возможность подумать, как ему держаться. Затем советник в доверительном, дружеском тоне приступил к делу.

— Эй, старина, — сказал он Евлашевскому, — я ей друг, но и тебе не враг. На что тебе это нужно? Взять старую женщину, у которой и сердце к тебе не лежит. И что это будет за жизнь? Пытка для нее и мука для тебя. Она простая бабенка, ты ее и показать нигде не сможешь, у нее свои привычки, которые будут тебя раздражать. Не лучше ли положить в карман двадцать пять тысяч и остаться свободным? Она скроется с глаз долой… ты сможешь жениться…

Евлашевский не поддавался, цепляясь за букву закона, за обязанности мужа по отношению к жене, но Яблокин и слушать этого не хотел.

— Что ты мне байки рассказываешь, — возразил он ему, — разве мы тебя не знаем, разве не значишься ты у нас как ни во что не верующий либерал и вольнодумец? Разве неизвестно, что ты и молодежь баламутишь? А тут вдруг такой религиозный стал и так уважаешь закон… А, чтоб тебя!..

Последний аргумент заставил Евлашевского побледнеть, и он стал горячо отрекаться от своих убеждений.

Яблокин с сомнением качал головой.

Спор продолжался еще некоторое время, но со все меньшим сопротивлением со стороны Евлашевского, он все слабее настаивал на отношениях с женой, пока наконец не согласился на возмещение ущерба в сумме тридцати тысяч рублей, поскольку эта женщина, как он говорил, стоила ему гораздо дороже…

Советник победил.

Все это — появление жены, переговоры и торговля с ней, последняя встреча, передача денег через советника и выдача расписки в получении денег происходили в такой тайне, что никто из друзей Евлашевского ни о чем даже не догадывался. Васильев тоже никому об этом не рассказывал.

Однажды вечером, когда Зыжицкий был у Евлашевского, он с удивлением заметил, что в квартире напротив, где недавно поселилась нарумяненная дама, стало пусто.

— О, поглядите, отец, — воскликнул он, — ослеп я, что ли? Этой женщины, жившей у Васильева на втором этаже, как будто и след простыл! Что бы это значило? Она умерла?

— Откуда я знаю, — холодно ответил Евлашевский.

А Васильев, когда любопытный студент спросил его, ответил, что вдова уехала по неотложным делам в Петербург, и со вздохом добавил, что он, Васильев, много потерял на этом.

Еще больше удивился Зыжицкий, когда, зайдя к Евлашевскому через несколько дней, он застал его за упаковкой вещей и сборами в дорогу.

— Что это? — спросил студент.

Евлашевский не сразу ответил.

— Видишь ли, — сказал он, протягивая руку и пальцем упираясь Зыжицкому в грудь, — от тебя я не хочу иметь секретов… Меня предупредили, что я взят на заметку и теперь должен сменить квартиру, образ жизни, все… Я посвящу себя науке, отдалюсь от всех, буду жить в одиночестве… Мое влияние признано вредным, и это может иметь дурные последствия и для меня и для вас. С болью в сердце, но я вынужден устраниться, устраниться…

Говоря это, он обнял Зыжицкого и утер сухие глаза.

— Будь здоров, друг мой! — сказал он, — до встречи в лучшие времена.

На другой день шепотом передавалась новость, что Евлашевский был вынужден устраниться. Мало кто знал, что он занял квартиру напротив, оставленную и оплаченную Евдоксией. Вечером, когда он выходил из дома, его бы никто не смог узнать, он носил теперь черный цилиндр, волосы зачесывал как все пожилые холостяки, высокие сапоги исчезли из его обихода, а его крестьянская физиономия изменилась настолько, что стала смахивать на чиновничью.

Из дома он выходил очень редко и то только на партию виста к советнику, который его очень полюбил.

Советник хлопал Евлашевского по плечу и шептал на ухо: «Ну что, голубчик! Как умно ты поступил, что не взял Евдоксию Филипповну, а то жизнь бы тебе опротивела. Полдня она бьет поклоны перед образами, а полдня красится!»

Зоня старательно избегала Эвариста, и они не виделись несколько месяцев; спросить о ней ему было не у кого, идти же к ней самому сил не хватало. Когда он думал о ее загубленной жизни, ему хотелось плакать.

Мадзя, на письма которой сестра или не отвечала или отвечала так, что из ее письма ничего, кроме безразличья и пренебрежения, вычитать было невозможно, справлялась о Зоне у кузена; тот отделывался общими фразами, избегал подробностей, чтобы не обвинять Зоню, но не скрывал, что она ведет себя странно, малодоступна и тому подобное.

В конце концов Эварист, вынужденный хоть что-то сообщить о Зоне, заставил себя однажды пойти к Салгановой.

Ему доставляла истинное мучение необходимость встретиться с девушкой, к которой он чувствовал невыразимую симпатию, но спасти которую было не в его силах.

Уже издали он увидел в воротах Агафью, которая время от времени останавливала прохожих, — поболтать и посмеяться. Старая Агафья была человеком веселым и ни минуты не могла жить без общества.

Старуха тоже узнала юношу и начала здороваться, собираясь проводить его к своей жилице.

Они вошли в коридор, и Эварист направился было в комнату Зони, но Агафья указала ему на дверь в гостиную. Думая, что он застанет там кузину, Эварист вошел туда.

В комнате была одна Гелиодора. Она лежала на диване с книжкой в руках и папироской во рту. Увидев Эвариста, Гелиодора быстро вскочила.