Юзеф Крашевский - Сумасбродка

В этом человеке было нечто грубовато-солдатское, то, что можно бы назвать мужицким. Он шел по белу свету, уверенный в себе и не сомневаясь в том, что выйдет победителем. В его характере не было ни капли мягкости, желания понравиться, скорее — нарочитая жесткость и стремление продемонстрировать свою силу.

С Эваристом Теофил поздоровался довольно равнодушно и фамильярно, как и с Зоней, с которой, казалось, он обращался не так, как надлежало обращаться с женщиной.

Он сразу уселся в кресло, бросив на столик свою шапочку и продолжая курить сигару. Зоня была несколько смущена его бесцеремонностью — он расселся у нее как у себя дома, — но быстро оправилась и продолжала разговаривать с Эваристом. Теофил изредка и как бы свысока подавал насмешливые реплики, что выглядело несколько странно.

В сущности, этот человек не вызывал антипатии. Несмотря на его грубоватую внешность чувствовалось, что на него можно положиться, что под этой жесткой оболочкой скрывается и сердце честное, и хорошо развитый ум. Эварист мог легко объяснить себе превосходство литовца над Зоней сознанием силы, какой тот обладал. Общаясь с ним, нужно было или подчиняться ему во всем, или подчинить его себе, но последнее было трудно, ибо в характере Загайло было заложено что-то, предназначавшее его господствовать над другими.

Он говорил с таким апломбом, с такой убежденностью, что спорить с ним было бессмысленно. Будучи одних лет с Эваристом, он обращался с ним как с мальчишкой и поглядывал на него свысока. Он позволял себе подтрунивать над Зоней, что было ей неприятно, она все время краснела и должна была сдерживать раздражение.

Они разговаривали на общие темы, и все — о чем бы ни шла речь, вызывало с его стороны суровую критику, он был беспощаден и к тем, кто учит, и к тем, кого учат. Говорил он коротко, категорично, почти не слушая возражений. Зоня с явным беспокойством поглядывала, какое впечатление производит он на Эвариста, который сам больше помалкивал и давал говорить Теофилу. Вспомнили почему-то о Евлашевском. — Комедиант! — воскликнул Загайло. — Кончил как и все ему подобные — спрятался в кусты. Я никогда не был его большим поклонником, бывало, сидишь, слушаешь его целый вечер, а потом стараешься извлечь квинтэссенцию из его риторики — труха да и только, ни капли не выжмешь! Я сужу человека по делам, а слова!.. Они служат разменной монетой для тех, у кого нет в наличии крупных купюр.

Видя, что гостя, который чувствует себя здесь как дома, не пересидишь и поговорить с Зоней он уже не сможет, Эварист попрощался в ту самую минуту, когда Теофил крикнул служанке, чтобы та подавала чай.

Поразительно, что Зоня переносила его нарочитую бесцеремонность безропотно, только по временам хмурила брови и поджимала губы, готовая взорваться, но этот сильный человек неизменно брал над ней верх.

Эварист вернулся домой под тяжелым впечатлением, как обычно после свидания с Зоней. Невыразимая жалость к заблудшей этой девушке долго не давала ему чем-либо заняться. Он думал, вздыхал и, устав от бесплодных размышлений, прибегнул к единственно помогавшему ему в таких случаях лекарству — засел за книги и стал работать.

Выл уже поздний вечер, стояла дивная теплая осень. Незаметно наступила ночь, и тишина ее настолько способствовала работе, что Эваристу не хотелось прерывать ее. Он избавился от назойливых мыслей, с головой уйдя в занятия, и не заметил, как часы, стоящие на камине, пробили полночь. В доме все уже спали, а может, просто затихли. Открытое окно его комнаты выходило на улицу; глухое молчание тихого предместья лишь изредка прерывали шаги запоздалого прохожего, приближаясь, а потом замирая вдали.

Было около часа ночи, когда среди этой сонной тишины ухо его уловило какой-то странный шорох, доносящийся с улицы. Кто-то шел, вернее бежал, шаг был поспешный, неровный, слабеющий. Вот возле дома послышался приглушенный голос, прерываемый плачем, как бы стон тихий, в дверь постучали легонько…

Эварист выглянул в окно и в темноте разглядел, что кто-то стоит у входа. Женщина… Опершись головой о дверь, она бессильно стучала в нее кулаком. Движимый предчувствием, Эварист схватил свечку и кинулся вниз по лестнице посмотреть, кто это мог быть.

Отворив дверь, он увидел перед собой Зоню с распущенными волосами, полуодетую, в наскоро накинутом платке. Лицо ее выражало безумие, глаза тревожно бегали, уста не могли вымолвить ни слова. Дрожащими руками она указывала куда-то позади себя.

— Я убила его, — крикнула она, — спаси меня! Не знаю, не знаю, что мне с собою сделать, — я убийца.

Говорить она больше не могла, оперлась о стену и в полуобморочном состоянии прижалась к ней горячим лбом, будто хотела остудить его.

Эварист, не понимая, что с ней, схватил ее за руку и чуть ли не силой повел к себе в комнату. Она шла, покорная, послушная, постанывая и тяжело дыша, а когда они поднялись наверх, тотчас упала в кресло и закрыла Глаза.

Эварист подал ей воды, она оттолкнула стакан.

— Ради бога, скажи, что произошло? — вскричал он.

— Я убила его! — ответила Зоня, порываясь вскочить с кресла, — но я не виновата. Ведь я сто раз ему говорила, что револьвер у меня всегда при себе, что он не смеет переступать порог моей комнаты в такое позднее время. Я легла спать, а бесстыжая служанка открыла ему дверь, и он посмел войти ко мне ночью. Горела лампочка — я не переношу темноты, — и я увидела, что он идет прямо ко мне. Я закричала, что буду стрелять, а он не слушал, смеялся, бросился ко мне.

Она закрыла глаза руками.

— Он упал весь в крови! Я убила его, да! А как я его любила. О, я несчастная! Так и вижу, как падает он со стоном, схватившись за грудь и крича: «Сумасшедшая!» Да, я сумасшедшая, подлая… Только лишить себя жизни осталось.

Унять ее стоны и плач было невозможно. Не зная, что ему делать, Эварист колебался: пойти узнать, что там с Загайло, или стеречь ее тут, чтобы с собой не покончила.

Пока он боролся с сомнениями, Зоня вскочила вдруг с кресла и крикнула:

— Пойдем со мной! Я должна быть там, на месте преступления, убегать нельзя и лгать тоже. Я не стыжусь того, что сделала, только жалею, ох как жалею! Как мне жить без него? И на что мне теперь жизнь…

Закутавшись поплотнее в платок, она побежала к дверям, нетерпеливо торопя Эвариста:

— Пойдем, пойдем! Пойдем туда, я должна быть там…

Эварист, почти не понимая, что он делает, — задумываться было некогда — схватил шляпу, а она с силой продолжала тянуть его, беспрестанно повторяя:

— Пойдем! Идем!

Улица была пустынна. Зоня, не разбирая дороги, почти бежала, поминутно падая, так что Эваристу пришлось поддерживать ее. Когда они подошли к дому, Зоня остановилась и тревожно поглядела на окна.