Оулавюр Сигурдссон - Избранное

— Нет, — пробормотал я.

— Разве у тебя не сложилось впечатления, что он признателен и благодарен нам?

— А как же, — буркнул я.

— Говорил он тебе когда-нибудь, что «Светоч» должен оплачивать его досужее самовыражение?

— Он только просил три экземпляра журнала.

— И всегда их получал, — сказал Вальтоур, вновь обращаясь к женщине. — Вы только что упомянули о восемнадцатой статье бюджета, сударыня, но уж не думаете ли вы, что ваш муж впорхнул туда самостоятельно, словно ангел? Ему следовало бы знать, что именно с моей подачи он прошел по восемнадцатой статье, потому что… да, потому что я сочувствовал ему и его устремлениям. Наверно, он говорил вам, что я хлопотал за него перед депутатами от трех партий и мне стоило немалых усилий склонить их в его пользу. Мало того, я замолвил словечко за вашего мужа перед Эйнаром из Клейва, и тот опубликовал две его книги и отчаянно их разрекламировал. Но я не уверен, рискнет ли Эйнар выложить за это наличные деньги. Этот гонорар, упомянутый вами, эти шесть тысяч двести крон, Tak skal De ha’ [132] Покорно благодарю (датск.). как говорят в Копенгагене, — это не более чем en meget smuk Drøm [133] Прекрасная мечта (датск.). , которая не имеет ничего общего с действительностью. Другое дело, что я собирался от всей души послать моему другу-поэту маленький свадебный подарок…

Женщина схватила со стола шефа пепельницу, резко потушила сигарету и снова бросила пепельницу на стол. На моих глазах произошла как бы смена декораций: белая фарфоровая улыбка исчезла, губы вытянулись в ниточку, глаза метали молнии, пышная грудь вздымалась.

— Не думай, что я позволю морочить себе голову, — сказала она хрипло. — Чтоб ты знал: меня не проведешь!

— Сударыня, я и не думал…

Она перебила:

— Вы намерены уплатить долг?

— Насколько мне известно, «Светоч» ничего поэту не должен.

— Ты, может быть, решил, что я дурочка и поверю, будто опубликование стихов и статей моего мужа — простая благотворительность?

— Смотря что считать благотворительностью, — заметил Вальтоур и обратился ко мне: — Паудль, подтверди, что Эйлифс очень беспокоился, если мы не печатали его в каждом номере.

— Не желаю я слушать всяких молокососов, мне наплевать, что он там болтает! — разъярилась женщина, имея в виду меня. — А ты не ври, что именно благодаря тебе мой муж получил государственную стипендию!

— Он просил вас передать мне такую благодарность? — сдержанно спросил побледневший Вальтоур.

— Моего мужа незаслуженно обижают. Ну сколько он зарабатывает — паршивые две тысячи крон в год! Я знаю, мой муж — великий поэт, а тебе не мешало бы почитать, что пишет о нем в газете «Моргюнбладид» преподобный Стейндоур Йоунссон! И я так прямо и заявляю: ты для него палец о палец не ударил, понимаешь, ты просто пользовался им и наживался на нем!

— Ах вот как! — сказал Вальтоур.

— Да, он никогда не домогался, чтоб ты печатал его в этом твоем собачьем листке! И заявляю тебе, что такое издевательство тебе с рук не сойдет. Мы пойдем к высокопоставленным людям, и к управляющим, и к юристам! В суд подадим на тебя и на «Светоч»! Да-да, в суд! Ты… — Она задохнулась, вскочила со стула и замахала кулаками перед самым носом шефа. — Ты еще заплатишь, голубчик! Ох, как заплатишь!

С этими словами она промчалась мимо меня и только что вошедшего Эйнара Пьетюрссона и, уходя, с размаху хлопнула дверью.

— Кто это? — спросил Эйнар.

— Бой-баба! — Вальтоур все еще не мог прийти в себя после стычки. — Вот что бывает, когда ведешь себя как милосердный самаритянин.

— Что ты еще о ней знаешь? — спросил я, стараясь не показывать, что в глубине души до некоторой степени сочувствую этой женщине при всей ее вульгарности и грубости.

— Ее зовут Йоуханна. В молодости она была весьма распущенной девицей, — сказал Вальтоур. — Когда она стала толстеть, то вышла замуж за одного рабочего, но постоянно обманывала его, и вскоре они разошлись. Язык у нее подвешен — дай бог каждому!

— Ты намерен договориться с ней о каком-нибудь гонораре?

— С ней? — Вальтоур не находил слов. — Ты что, совсем спятил?

Спятить я не спятил, но через месяц шеф договорился о гонораре Арона Эйлифса с моим квартирным хозяином. До меня дошли слухи, что фру Ханна Эйлифс побывала у бывшего начальника мужа Бьярдни Магнуссона и заставила его взыскать с Вальтоура мужнин гонорар. Эти столь непохожие друг на друга люди быстро нашли общий язык и, не обращаясь ни в суд, ни к юристам, обговорили это дело по-братски и попытались найти приемлемое для обеих сторон решение. В конечном счете Вальтоур внял голосу самаритянина в своей душе, а Бьярдни Магнуссон вынудил Эйлифса умерить запросы и не требовать пятидесяти крон за стихотворение и двадцати пяти крон за статью — то есть всего шести тысяч двухсот крон, — а согласиться на пятнадцать крон за стихотворение и семь крон пятьдесят эйриров за статью. Бьярдни Магнуссон был, конечно, весьма доволен этим соглашением об оплате… гм… каких-то дурацких виршей, но мой шеф проклинал все и вся:

— Я пошел на эту чертову сделку только потому, что Бьярдни знаком с самыми влиятельными акционерами «Утренней зари», но, разумеется, я вовсе не был обязан выплачивать этим людишкам хотя бы эйрир! Паудль, смотри не забудь взять фотографии Эйлифса из типографии и выбросить их на помойку! Если же он еще сюда явится — гони его в шею!

— Вряд ли явится-то, — вырвалось у меня.

— А теперь я попрошу тебя сходить к ним домой, — сказал Вальтоур, раскрыл свой портфель и выложил на мой стол желтый конверт и множество пачек банкнотов. — Я зашел в банк и потехи ради попросил, чтобы мне выдали тысячу крон десятикроновыми ассигнациями, а восемьсот шестьдесят крон — пятикроновыми, так что у тебя есть шанс развлечься, глядя, как они пересчитывают гонорар. Запомни, пусть Эйлифс сам распишется на расписке, которую составил Бьярдни Магнуссон. А бабе не давай ни денег, ни документов, ведь она способна на все. У тебя есть портфель?

Я кивнул.

— Вот он.

— Бросай все туда, — сказал Вальтоур, показывая на деньги, и дал мне адрес Арона Эйлифса. — Не забудь, скажи им, что расписку составил управляющий Бьярдни Магнуссон. Эх, зря я не разменял всю сумму серебром, чтобы досадить нашему чесночному рифмоплету и его сварливой бабе.

— Так мне не передавать им от тебя привет? — спросил я, запихивая деньги в портфель.

Вальтоур усмехнулся:

— Могу себе представить, как им будет приятно!

Погода была тихая и мягкая, листва деревьев на Адальстрайти радовала глаз приятной зеленью. Где-то неподалеку пел дрозд. Но едва я по дороге к дому Арона Эйлифса миновал Военный замок, как у меня испортилось настроение. Отчего он не пошел сам? Отчего послал меня? — думал я, злясь на шефа. Разве Арон Эйлифс не заслужил никакой мзды за свое самовыражение? Ведь мы то и дело печатали его в «Светоче». Ничего удивительного, что он возгордился собой и своим самовыражением, особенно с тех пор, как парламент пригрел его на груди, предоставив ему стипендию по восемнадцатой статье бюджета. С какой стати шеф приказывает мне унижать своего бывшего подопечного? Разве Арон Эйлифс хуже других людей? Может, повернуть назад и попробовать уговорить шефа поменять эту издевательскую гору мелких банкнотов на более крупные? Но назад я не вернулся, а нехотя шагал вперед со своим портфелем. Уж не тревога ли наполняла меня нерешительностью? Но чего же я опасался? Ханны Эйлифс, иначе Йоуханны, бывшей супруги рабочего Йоуна Гвюдйоунссона с залива Флоуи, выросшего на Сюдюрнесе? Нет, сказал я себе, не такой уж я трус, чтоб бояться этой горластой бабы, которая и бровью не повела, когда ее любовник, пьянчуга Досси Рунка, дубасил беднягу Йоуна Гвюдйоунссона. Нет, я не такой трусишка, чтоб испугаться этой вульгарной особы, которая пленила юного Арона Эйлифса и наконец вышла за него замуж. Итак, теперь это сокровище досталось Арону Эйлифсу. Провидение позаботилось о том, чтобы ему не пришлось больше сочинять скорбные оды и оплакивать неуважение к собственному поэтическому дарованию или безнадежную любовь.