Оулавюр Сигурдссон - Избранное

Я остановился на тротуаре напротив серого жилого дома, как две капли воды похожего на соседние, построенные едва ли более шести-семи лет назад. Мансарда? Крыша этого дома была плоской, так что не могло быть и речи о мансарде, где поэт проводил бы одинокие ночи, утешаясь сочинением стихов:

Должно быть, поэт написал оду о мансарде прежде, чем переехал сюда, — ту длинную оду, которую я, не моргнув глазом, разрезал, отправив в набор по указанию Вальтоура первые шесть строф. Возможно, я ошибаюсь, но, кажется, остальные тринадцать строф этой оды были позднее опубликованы в двух номерах «Светоча» под заголовками, которые придумали мы с Вальтоуром. Я решительно вздохнул и пересек улицу, однако у подъезда невольно остановился. Откуда взялся страх? Отчего я так оробел, с позволения спросить? Неужели боюсь, что жена Эйлифса спустит меня с лестницы? Конечно, нет, бояться было абсолютно нечего, просто я немного устал. Открыв дверь, я медленно поднялся по лестнице, покрытой темно-коричневым линолеумом. Так же как и на нижних этажах, на четвертом было две квартиры. На двери справа мое внимание привлекла блестящая латунная табличка. «Арон Эйлифс, поэт» — было выгравировано на ней затейливыми буквами. Я крепче сжал ручку портфеля, словно кто-то мог вырвать его у меня, и с усилием принял спокойный вид.

Я дважды позвонил, и дверь отворилась. Передо мной стояла фру Ханна Эйлифс, разряженная и накрашенная, как и в тот раз, когда появилась в редакции «Светоча». В нос мне ударил странный запах, будто в квартире курили ладан, чтобы заглушить вонь от плохо приготовленной дешевой рыбы. Я поспешно снял шляпу и поздоровался, но какая-то тень скользнула по лицу фру Эйлифс — несомненно, она узнала меня.

— Добрый день, — сухо проговорила она.

Я спросил, нельзя ли мне поговорить с Ароном Эйлифсом.

— Что вам от него нужно?

Я объяснил, что принес деньги, пусть он их возьмет и подпишет расписку, составленную Бьярдни Магнуссоном.

— Я сама приму деньги и распишусь.

Язык у меня прилип к нёбу, сердце бешено колотилось, мне стало жарко. Наконец я выдавил, что по распоряжению шефа только сам Арон Эйлифс вправе, принять деньги.

Фру Ханна Эйлифс долго молча смотрела на меня, взвешивая, чего я стою как посыльный редактора Вальтоура, и наконец сказала, дернув головой:

— Ладно, тогда вам придется подождать. Муж работает, и я не собираюсь беспокоить его.

Она не предложила мне снять плащ и повесить его вместе со шляпой на вешалку. Вместо этого она с недовольным видом открыла дверь в комнату и знаком пригласила меня войти. Убранство комнаты удивило меня. Первое, что бросилось в глаза, были белые холщовые мешки разной величины. Надписи на них показались мне знакомыми: мешки были из-под пшеницы и овса. Дело в том, что моя бабушка использовала такие мешки на простыни и наволочки. А отпечатанное темно-синими буквами название заморского города ЛИВЕРПУЛЬ напомнило мне о Кристин, даже в сердце кольнуло. Фру Ханна Эйлифс вошла следом за мной в комнату и, наклонившись, подняла мешок с названием общеизвестной фирмы: «Джозеф Рэше Лимитед». Что же скрывалось под мешком? Весьма изысканное кресло, к тому же, насколько я мог судить, совершенно новое.

— Присаживайтесь. — Она холодно указала мне на кресло и ушла, по-видимому на кухню, оставив дверь открытой.

Кругом было тихо. Кресло оказалось удобное, но все же меня преследовало чувство, будто за мною тайком подглядывают. Диван и журнальный столик, думал я, глядя на самый большой мешок. Я уже догадался, что на всю мебель были надеты мешки хлебного короля Джозефа. Запах, ударивший в нос в передней, сильно ощущался и в комнате, но здесь к нему примешивался еще один запах — запах нафталина.

Робею? Перед чем?

Я отважился оторвать взгляд от этой замаскированной мебели, ревностно охраняемой как от солнечных лучей, так и от пылинок, и насчитал на подоконнике четыре ухоженных цветка, да еще какое-то вьющееся растение, зеленой змеей взобравшееся по окну на карниз. Картины на стенах вызвали у меня сильное удивление: три из них принадлежали кисти всеми уважаемых маститых живописцев, две другие были написаны молодыми художниками, произведения которых одни называли мазней, а другие — шедеврами. Почему-то я меньше всего ожидал увидеть такие сокровища в жилище Арона Эйлифса. Долго смотрел я как завороженный на эти картины, выбранные с большим вкусом и знанием дела. Одна прекраснее другой, сказал я себе, этого у него не отнимешь. Затем я повернулся, чтобы оглядеть комнату, и тотчас же сердце у меня екнуло, как тогда, когда я прочитал на мешке слово ЛИВЕРПУЛЬ. Справа в углу, у занавеси, висела небольшая картина в овальной рамке. Это была вышивка — герань и три серебристые веточки аира. Точно такую же картину я прятал дома в нижнем ящике стола и давно собирался повесить на стену. Разве бабушка не говорила мне в детстве, что покойная мать сама сделала рисунок, потом вышила его, а рамку купила в магазине Сигюрвальди Никюлауссона? Нет, вероятно, я что-то перепутал — или тут какое-то недоразумение. Скорее всего, один экземпляр рисунка купила моя мать. А где-то в другом месте другая рукодельница купила другой экземпляр и такую же рамку, вышила эту картину, и теперь она висела здесь, в комнате Арона Эйлифса, излучая удивительную красоту. Я отошел в угол, чтобы тщательнее рассмотреть вышивку, но тут же вздрогнул от ощущения, что кто-то шевелится совсем рядом, хотя на поверку никого рядом не оказалось. Когда же я, следуя неведомому инстинкту, потянулся рукой к двери справа от меня, за дверью послышался какой-то шорох. В следующий миг дверь открылась, и на пороге появился Арон Эйлифс в красном полосатом халате и коричневых шлепанцах. Запах ладана, дверь в стене, нарядный халат — все это живо напомнило мне мой визит к заведующему Управлением культуры зимой 1940 года.

— Добрый день, добрый день. — Протянув мне руку, Арон Эйлифс приветливо улыбнулся, и мой нос тотчас распознал, что он не отступил от своей теории: поел чеснока. — У вас ко мне дело, Паудль?

Мне показалось, он притворяется. Вряд ли он не знал о моем деле. Я коротко рассказал о расписке и гонораре.

— Вот именно, гонорар, хе-хе! — Арон Эйлифс потирал руки и радовался этому известию, как ребенок. Разумеется, приятно получить заслуженные деньги, но главное — устранен небольшой конфликт, вернее, недоразумение, и снова можно будет печатать в «Светоче» свои самовыражения в стихах и прозе. Он пригласил меня в кабинет.