Оулавюр Сигурдссон - Избранное

Прошло часа полтора. Сердцебиение мало-помалу утихло, и наконец усталость исчезла. Но прежде, чем снова выйти на улицу, чтобы перекусить и потом засесть за перевод детективного романа для «Светоча», я выдвинул нижний ящик стола и долго смотрел на забытую мною там овальную картину, на которой были вышиты герань и аир. Ведь это моя мать, подумал я, вышивала эту картину, мать, умершая, когда мне шел второй год.

Самостоятельный народ? После семи веков иноземного господства? Может ли это быть? Или я все еще вижу сон?

Сначала шефа не очень-то беспокоила мысль о разрыве с датчанами в разгар мировой войны, когда они были оккупированы и порабощены нацистами и не было возможности ни посоветоваться с ними, ни объяснить ситуацию. Мне казалось, что его позиция свидетельствует о благородстве. Но взгляды его полностью переменились в начале весны 1944 года, когда депутаты альтинга единодушно решили, что следует провести референдум по вопросу о разрыве союза с датчанами. Иными словами, речь шла о требовании полной самостоятельности, о провозглашении республики. Вальтоур примкнул к самым рьяным сторонникам разрыва, и по мере приближения референдума 22 и 23 мая его выступления в «Светоче» становились все более откровенными. Сомневаюсь, чтобы другие в своих статьях столь часто и уместно, как он, ссылались на патриотические стихи покойных поэтов. С другой стороны, он не призывал, подобно некоторым национальным героям того времени, объявить войну находящимся в Исландии датчанам из-за преступлений и зверств, учиненных их предками у нас на острове. Его призывы оказались авторитетнее разглагольствований многих других по той причине, что он отлично знал нашего союзника, тепло отзывался о датчанах, заявляя, что нигде ему не было так хорошо, как в Копенгагене, где у него много добрых друзей, известных журналистов и писателей. Среди них, наверно, был и знаменитый Кай Мадсен, о котором он столько говорил, и тот исландский писатель, который печатался в «Родном очаге» и «Семейном журнале» и осенью 1940 года писал большой роман под названием «Гордость рода» или «Мелодии любви».

Мой коллега Эйнар Пьетюрссон тоже стал горячим сторонником разрыва (см. послания Сокрона из Рейкьявика, «Светоч», весна 1944 года), ведь, как известно, его высокопоставленные друзья в оккупационных войсках, Боуни и Бёкки, одобрили решение альтинга и правительства образовать республику. Я хорошо помню, что каждый раз, когда он упоминал в присутствии шефа Боуни и Бёкки, чтобы обосновать необходимость образования республики, я замечал на лице Вальтоура странное выражение, будто он слышит таинственные звуки и не знает, как на них реагировать. В конце концов он прекращал разговор, уходил в кабинет и закрывал за собой дверь. Зато я не мог удержаться от вопроса:

— Боуни и Бёкки, они знают что-нибудь о датско-исландском договоре?

Эйнар оторвался от машинки.

— А что это за договор?

— Ну как же, договор о союзе, — сказал я. — Соглашение восемнадцатого года о суверенитете.

— Конечно, они всё знают о нашем договоре, — сказал Эйнар, — да и о соглашении тоже. Это же настоящие умницы!

— Я думал, им не до расторжения нашего союза с датчанами и образования республики.

— Им до всего, представь себе! — сказал Эйнар. — Они на сто процентов с нами. Хотят, чтобы мы получили независимость.

Мне вспомнилась пословица, слышанная, должно быть, от покойной бабушки: от добра добра не ищут.

Эйнар напечатал три-четыре строчки и снова взглянул на меня.

— А ты, Паудль, — почему ты ни разу ничего не сказал насчет этого? Я даже не знаю, за ты или против!

И верно: я ни разу ничего не сказал. Когда об этом заходила речь, я слушал, задавал один-два вопроса, но в глубине души мне просто не верилось, что наконец-то близок час полной независимости, мечта прошлых поколений. Словно в забытьи пошел я на избирательный участок и проголосовал за расторжение союза и образование республики. Словно в забытьи читал в газетах и слушал по радио о результатах всенародного голосования. Словно в забытьи решил поехать на церемонию провозглашения республики в долине Тингведлир на реке Эхсарау в субботу, 17 июня 1944 года.

Отчего я будто оцепенел? Отчего не преисполнился радостного торжества? Отчего никак не мог поверить, что уж теперь-то речь идет не о мираже, не о галлюцинации, а о реальности, факте? Теперь мне кажется, во многих моих сомнениях и в отсутствии энтузиазма, пожалуй, виноват мой приятель, Стейндоур Гвюдбрандссон, с которым я когда-то жил в одной палатке. Но в то время я не сознавал этого. А дело было так. Только я почувствовал в себе некоторый пыл, как теплым весенним вечером наткнулся на Стейндоура, мы с ним разговорились и долго гуляли, сперва вокруг Озерца, а после по центральной части города.

— Что это ты бормочешь? — спросил он, послушав некоторое время мои рассуждения. — Неужели ты думаешь, что борьба за независимость увенчалась триумфом? Что мы с датчанами расстанемся добрыми друзьями и через полтора месяца провозгласим республику? — Он швырнул окурок в илистую воду озера. — Все это, конечно, замечательно, но смотря для кого. Я не возражаю, можно показать датчанам, что мы, так же как и они, порядочные и добрые парни. Я даже готов за хорошую плату побыть в Дании королем вместо Кристиана Десятого или премьер-министром, если угодно. Но тебе недостаточно пересказа безобидных бредней, которые ты, вероятно, подхватил от этого дуралея Вальтоура, а он в свою очередь — от политиков и акционеров «Утренней зари». Нет, тебе этого показалось мало, ты утверждаешь, что на Иванов день мы будем свободным, независимым народом. Чем это я так провинился, с позволения спросить? Что сделал не так? За кого ты меня, собственно, принимаешь? За дурачка?

Ну вот, подумал я, начинается.

Стейндоур остановился и, размахивая руками, велел мне посмотреть кругом, если я только не ослеплен пропагандой на оба глаза. Что я вижу там? Аэродром! А там? Бараки! А там? Еще бараки! Как же можно называть народ независимым и свободным, если его земля оккупирована двумя державами?

Я ответил, что война скоро кончится, Германия близка к краху, русские на Восточном фронте наступают все быстрее, а союзники со дня на день высадятся во Франции. Как только война кончится, войска уйдут отсюда, и английские, и американские…

Стейндоур рассмеялся.

— Блажен, кто верует. Не забывай, что англичане и американцы пришли сюда со всем своим барахлом не затем, чтобы защищать нас от Гитлера, а чтобы защищать собственные, великодержавные интересы. Да разве они скажут после разгрома Германии: «Пожалуйста, дорогие друзья, берите себе все сооружения, которые мы здесь возвели для защиты от берлинского злодея»? Скорей всего, они примут решение сохранить эти военные базы, расширять их и строить новые. Каждому ясно, что эта война вовсе не конец кровопролитий и смертоубийств. Только наивный человек поверит, что англичане и американцы вдруг взяли да влюбились в русских.