Оулавюр Сигурдссон - Избранное

Письмо… Да, да.

Сьера Бёдвар взял фотографии и принялся с любовью их рассматривать. На этом снимке дочке пошел шестой год, может быть, его сделали как раз той весной, когда она подарила ему улитку. Здесь она в день конфирмации, в правой руке сжимает псалтырь. А на этой фотографии ей только-только исполнилось двадцать. Милая, славная девочка, в нарядном платье, вырез, может, чуть великоват, в ушах блестящие сережки, а на шее модные яркие бусы, закрывающие большое, причудливой формы родимое пятно во впадинке между ключицами.

Вместо двадцатилетней дочери с фотографии на него вдруг взглянуло безобразное сказочное чудище, кабинет потонул в сумерках, время остановилось.

Во впадинке между ключицами? — подумал сьера Бёдвар. Во впадинке между ключицами?

Он часто заморгал, лицо побелело как мел и изменилось до неузнаваемости. Он все глубже и глубже вжимался в кресло, перо выпало из рук, но он даже не заметил этого. Внезапно ему стало ясно, что именно он все время пытался вспомнить и не мог. Словно вдруг налетел штормовой ветер и разметал шаткий карточный домик. Ветер все дул и дул, с такой отчаянной, безжалостной силой, что в конце концов оторвал пастора от кресла. Дрожа всем телом, ухватившись за край стола, сьера Бёдвар медленно поднялся на ноги. Он решил, что сумеет отбить атаку, если не будет стоять, а начнет двигаться, пройдется по комнате, еще и еще раз, до тех пор, пока не победит. Однако же, отпустив руку, он почувствовал, что с ним происходит что-то странное. Что со мной? Где я? Как я сюда попал? — подумалось ему. Голова кружилась, в ушах стоял тяжелый звон, все вокруг подернулось зыбкой пеленой. Он попытался было вновь ухватиться за край стола, поправить очки, но почувствовал невыносимую боль, скорчился и упал на пол.

В эту самую минуту фру Гвюдридюр громко позвала его из кухни пить кофе. Немного погодя жена позвала снова, на этот раз уже довольно нетерпеливо. Не дождавшись ответа, она открыла дверь. Сьера Бёдвар Гюннлёйхссон, ее муж, точнее, Бёдвар С. Гюннлёйхссон, pastor emeritus, неподвижно лежал на полу посреди кабинета.

Когда я окидываю взглядом свою жизнь в пятом десятилетии нашего века, меня порой охватывает удивление, а порой печаль. Мне кажется, я напоминал собою часы, точнее говоря, часы моей бабушки, которые добрые женщины подарили ей на семидесятилетие. В то апрельское воскресенье в нашем домишке царили чистота и торжественность, бабушка принарядилась и прифрантилась, я тоже, сияло весеннее солнце, уже начали жужжать большие синие мухи, а фьорд отливал синевой и золотом. Мне шел тогда десятый, нет — одиннадцатый год. И вот часа в три дня на тропке, ведущей к нашему дому, показались четыре празднично одетые женщины. Первой шествовала жена председателя сельской коммуны [12] Сельская коммуна — самая мелкая административная единица в Исландии. , возглавлявшая местный Женский союз. Красная, запыхавшаяся, она держалась по обыкновению с большим достоинством и прижимала к груди картонную коробку. Женщины поочередно обняли и поцеловали бабушку, пожелали ей в этот замечательный юбилейный день всяческих благ. Жена председателя коммуны, только что вернувшаяся из поездки в столицу, вышла на середину комнаты и, чеканя каждое слово, сказала, что произнесет от имени Женского союза короткую речь. Так вот, от имени Женского союза Дьюпифьёрдюра она купила в Рейкьявике небольшой подарок к бабушкиному юбилею — новые часы, которые, она надеется, пригодятся: ведь старые ее часы вроде бы забастовали зимой, верно? Она поговорила немного об умиротворении, которое несет закат жизни, и процитировала стихотворение покойного великого нашего поэта, посвященное осени, после чего извлекла часы из коробки, водрузила их на комод, завела и поставила стрелки по своим часам. Теперь юбилярша, Сигридюр Паульсдоухтир, в прошлом акушерка, может видеть, который час.

Этими словами она закончила свою замечательную речь.

Бабушка поблагодарила за подарок, расцеловавшись со всеми женщинами и пожелав им всего самого хорошего. К моему величайшему изумлению, однако, я прочел во взгляде, которым она обвела часы, странное веселье.

— Да! — сказала она. — Ценная вещица, ничего не скажешь! — И, помолчав, добавила: — Я уж, правда, перестала думать о времени, человек я теперь старый и ленивый.

Жена председателя сельской коммуны вновь стала цитировать нашего великого поэта.

— «Красивая душа вечно остается юной…» — сказала она, и остальные женщины согласно закивали.

В этот момент я поспешно выбежал из дома, так как увидел, что во двор въезжают мой родственник Сигхватюр, крестьянствовавший в Грайнитейгюре, и жена его Адальхейдюр. Через миг они уже привязывали своих лошадей — Стьярдну и Фахси. В тот погожий весенний день бабушка едва успевала варить кофе: ее знали и любили не только в нашем селении, но и чуть ли не во всей долине, недаром она четверть века была повивальной бабкой. Когда мы вечером укладывались спать, она до того устала, что даже забыла напомнить мне, чтобы я помолился. Тем не менее я прочел положенные молитвы и очень внятно произнес «аминь», даже дважды, но не удостоился похвалы, поскольку бабушка уже уснула. Я долго не спал, прислушиваясь к тиканью новых часов и дожидаясь их полуночного боя. Они били иначе, нежели старые наши часы, звук был много чище и как бы бездушнее, вдобавок тикали они быстрее, словно стараясь не отставать от времени, которое бежало скорее, чем то, к которому мы привыкли в нашем домишке.

Не знаю, в чем уж тут причина, но мною овладел какой-то диковинный страх. Я вдруг осознал суть прошедшего дня. Бабушкино семидесятилетие попросту означало, что она пугающе близко подошла к концу своей жизни. Я впервые понял, что когда-нибудь она умрет и ее опустят в глубокую могилу на кладбище, рядом с могилами моей матери и деда. Когда она умрет, у меня, несчастного, никого не останется на всем белом свете, кроме разве что Сигхватюра из Грайнитейгюра. И сам я тоже умру, возможно не успев даже выучиться водить автомашину или осмотреть Музей естественной истории в Рейкьявике, ведь дети и молодые люди порой умирают от туберкулеза или других опасных болезней. Я так разволновался от этих неожиданных мыслей, что уже готов был встать и разбудить бабушку, но вместо этого сжал кулаки, снова принялся читать свои молитвы, вернее говоря, бубнить их раз за разом, пока не успокоился. Господи, сказал я про себя, спаси и помилуй. И тут же уснул.