Оулавюр Сигурдссон - Избранное

— Берегитесь мерзких жуков, — ласково приговаривала она и гладила нас по головам.

Но я вел рассказ о бабушкиных часах. Они стояли. И когда они простояли дня два или три, в дверях вдруг вырос Йоуаким.

— Ну вот тебе и семьдесят стукнуло, — проговорил он и пожал бабушке руку. — Мне тогда не хотелось напрашиваться на праздничный кофе, а вот сейчас у тебя в кофейнике, наверное, чашечка наберется?

Бабушка трижды наполняла его чашку. Йоуаким все сидел и дул кофе. Он сообщил, что работы у него, как обычно, по горло, всегда где-то что-то ломается да портится.

— Может, я и тебе, Сигридюр, могу чем-нибудь помочь?

— Да нет, пожалуй. Разве что пустишь мои часы.

— А что с ними?

— Да ничего вроде. Просто стоят себе.

— Это новые-то часы?

— Они самые.

— Часы Женского союза? — изумился Йоуаким, вскочил со стула и кинулся в гостиную. Схватив часы, он принялся трясти их, наклонять налево и направо, вперед и назад, двигать стрелки и щелкать по маятнику — словом, проделывать все то, что проделывали мы с бабушкой.

— Вот гадина! — сказал он через некоторое время. — Сбегаю-ка я домой за инструментом и тотчас вернусь.

Вернулся он через двое суток, вооруженный отверткой, плоскогубцами, напильниками, сверлами и магнитом. Раскурив трубку, он глубоко задумался и как бы в нерешительности вперил взгляд в часы.

— Я, правда, не часовщик, — пробормотал он, — но ничего страшного не стрясется, если я взгляну на их потроха.

С этими словами он стал отвинчивать заднюю стенку часов, непрерывно посасывая трубку. Из уголка его рта поднимался столб синего дыма, словно из пароходной трубы. Как сейчас помню, пальцы у него были длинные и гибкие, волосы взъерошенные, лоб морщинистый, однако всего удивительнее мне казалось то, как винтики и другие металлические детальки прилипали к магниту. Я стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, и с любопытством ждал, когда откроется сам часовой механизм, а клубы дыма то и дело летели мне в лицо, окутывая таким плотным облаком, что я начинал задыхаться, отступал, кашляя и чихая, назад и вытирал слезящиеся глаза. Порой у меня даже кружилась голова. Наконец Йоуаким извлек последний винтик из задней стенки этих удивительных часов и принялся мурлыкать старинный псалом, бормоча себе под нос:

— Хитрые у них потроха — тра-ля-ля, тра-та-та-ля-ля, — и все же они стоят, вот ведь какие вредные, черт их возьми.

Он долго изучал механизм, вдувая в него струи табачного дыма, совал внутрь указательный палец, напевал над часами свой псалом, ковырялся в них отверткой, узеньким напильничком подпиливал колесики и при этом беззлобно ругался. Время от времени он резко поворачивал часы и щелкал по маятнику. А в следующий миг вновь хмурился, от чего лоб его приобретал сходство с крышей из красного гофрированного железа, пение обрывалось, а губы еще крепче сжимали чубук. Так продолжалось довольно долго. Наконец он виновато посмотрел на бабушку и, не допев заключительных тактов похоронного псалма, шумно перевел дух.

— Ну ладно, Йоуаким, — сказала бабушка.

— Видишь, Сигридюр, я ведь не часовщик, — произнес он, выколачивая пепел из трубки. — Ни черта у меня с этими паршивыми часами не выходит, и ни черта не выйдет. Надо бы их разобрать до последнего винтика.

Бабушка ответила, что, если нужно, пусть он их разберет. Такому умельцу снова собрать их — плевое дело.

Йоуаким пропустил эту лесть мимо ушей, рванул себя за волосы и испустил стон.

— Такие вот дела, — сообщил он. — Ума не приложу, как быть.

— Может, тебе сейчас не с руки заниматься моими часами? — спросила бабушка.

Йоуаким взглянул на потолок, поежился, потрогал отвертку и, посмотрев с мученическим видом на часы, начал оправдываться. Разумеется, дел у него невпроворот, прямо-таки чертова пропасть, никогда столько всего не выходит из строя, как весной, — и лодки, и дома, и машины, и инструменты. И все же он бы с удовольствием сразился с этими норовистыми часишками, если бы счел такие действия верными.

— Ты что имеешь в виду? — спросила бабушка.

Ну, мало ли что он имеет в виду. Он никогда не обучался часовому ремеслу и поэтому ни за что не может поручиться — даже если он из кожи вон вылез и разобрал часы до последнего винтика. Он, вообще-то, считает, что самое разумное — отправить их с оказией в Рейкьявик. Часы ведь подарены ей к юбилею могучей организацией — Женским союзом Дьюпифьёрдюра. Как вам известно, жена председателя коммуны Раннвейг возглавляет этот Союз, а Унндоура там казначеем…

Бабушка улыбнулась.

— Умный ты человек, Йоуаким, — сказала она. — Правильно говоришь.

Йоуаким слегка смутился и принялся набивать трубку.

— Я никого ни в чем не виню, — сказал он, подумав, — и уж вовсе не желаю вмешиваться в дела Женского союза. Мне жаль, Сигридюр, что я не могу тебе помочь. Конечно, паршиво жить без часов…

— Да нет же, — перебила его бабушка. — Что мне время — дел у меня больше никаких нет, женщина я старая и ленивая.

— Я знаю одного часовщика в Рейкьявике, зовут его Гвюдмюндюр, если он еще не помер.

— Там, конечно, немало часовщиков, — ответила бабушка. — Я как-нибудь, когда будет настроение, попрошу кого-нибудь свезти их туда.

Йоуаким принялся привинчивать на место заднюю стенку часов, выпуская громадные клубы дыма, но на сей раз молча, не напевая ни веселых, ни печальных псалмов.

— Паскуда поганая! — произнес он, сокрушаясь, что не сумел пустить в ход все свое мастерство и изобретательность. — Скорее всего, в них что-то поломалось или по крайней мере заскочило, — буркнул он, продолжая гадать, что могло приключиться с часами, и понося их последними словами. Рассуждения его перемежались тяжелыми вздохами. — Не иначе как в них какая-нибудь тварь забралась, — заключил он. — Уверен, в этом все дело, они встали из-за этой твари.

Прошло немало времени. В начале июня я простился с бабушкой и все лето провел в Грайнитейгюре. Как и в прошлом и в позапрошлом году, обитатели хутора были со мной предельно дружелюбны — и Сигхватюр, мой родственник, и жена его Адальхейдюр, и моя ровесница Ингюнн и малыш Бьёсси, рыжий бутуз лет шести. Обращались со мной как с членом семьи и не заставляли работать больше, чем положено детям моего возраста. Старик Торгейр вызвался научить меня нюхать табак, когда я начну носить длинные штаны, а Сина Свейнс, нанятая на время сенокоса поденщица с юга, сказала, что выйдет за меня замуж, как только у меня станут пробиваться усы. И все же, несмотря на доброе ко мне отношение, дня не проходило, чтобы я не вспомнил, как одинок я на белом свете: Адальхейдюр ласкала меня не совсем так, как она ласкала Ингюнн и Бьёсси, а дядя Сигхватюр порой бывал резковат и называл меня бездельником. Нередко я смотрел туда, где кончается долина, и думал о бабушке или мечтал, какая у меня была бы жизнь, если бы мама была жива, а еще лучше — и мама и папа. Мама умерла, когда мне шел второй год, а папу моего звали Йоуном, и был он моряком. Бабушка мне как-то сказала, что он погиб за полгода до того, как я появился на свет, но, когда я начинал расспрашивать о нем — откуда он родом, кто его родственники, — она либо переводила разговор на другую тему, либо отвечала молчанием. В Грайнитейгюре моих родителей никогда не упоминали, и все же я был абсолютно уверен, что хозяева знают о них больше, чем я, а из того, что ни Сигхватюр с Адальхейдюр, ни бабушка не желали говорить о них, я заключил, что в их истории есть что-то для меня позорное. Порой мысль, что я сирота, придавала мне силы. Я им всем еще покажу, на что способен, вот вырасту, куплю орган, буду возить его по долине на грузовике, останавливаться на каждом хуторе и наполнять все небо могучим половодьем звуков. Чаще, однако, я мирился со своей долей и делал вид, будто не замечаю, что Адальхейдюр обращается с Ингюнн и Бьёсси ласковее, чем со мной. Кормили меня досыта, жилось мне хорошо, и ни у кого не было и не будет основания упрекнуть меня в неблагодарности. В России, говорил Сигхватюр, дети умирают от голода, просто мрут как мухи.