Оулавюр Сигурдссон - Избранное

Не следует, впрочем, полагать, что у меня не было в Грайнитейгюре счастливых часов. Впоследствии я часто думал, что много потерял бы в жизни, если бы все мое детство прошло только в нашем селении, в Дьюпифьёрдюре. Мне очень нравились взрослые люди на хуторе, я полюбил лошадей, особенно Стьярдну и Фахси. Играл я не только с малышом Бьёсси и Ингюнн, но и с ягненком и теленком, с псом Чернышом и котом Бородачом. Едва ли есть нужда упоминать ржанку и кроншнепа, щеврицу, трясогузку и красноножку: все дети любят птиц. Но на третье лето в Грайнитейгюре у меня появились новые друзья — цветы.

Я непрестанно открывал для себя цветы, на которые раньше не обращал внимания, — цветы на дворе и на лугу, цветы на склонах и холмах, цветы, растущие на песке, и цветы, растущие среди камней, маленькие душистые цветочки в укромных уголках среди кустов или ивняка. Некоторые из этих цветов стали удивительно близки мне, в особенности оттого, что росли они в бесплодных, каменистых местах. Я наблюдал, как они пробивают землю, вылезают среди камней, их лепестки играли на солнце спокойными, мягкими красками либо печально мокли под низким, затянутым тучами небом. Я наблюдал, как они постепенно утрачивали свою молодость, как сгибались их стебельки, как венчики начинали напоминать лицо моей бабушки, как потом они вдруг жухли и вяли. Их жизнь, жизнь всего, что рождается и умирает, была для меня тогда такой же загадкой, как и теперь. Случалось, я разговаривал с цветами, тихонько спрашивал их, уносятся ли они на небо, когда умирают. Порой мне казалось, что они меня понимают и тоже обращаются ко мне, но, как я ни напрягал слух, ответа не слышал. Вот я пишу сейчас эти воспоминания, человек уже широко известный и, по мнению многих, суровый, и снова чувствую запах подмаренника и чабреца, я снова на выгоне в Грайнитейгюре пасу коров тихим воскресным утром под небом в светлых облаках. Вот я иду — маленький мальчик в коротких штанишках, в бежевой шерстяной кофте, ужасно некрасивый и, наверное, куда более простодушный, чем положено быть в десять лет. Господи, до чего же хороша погода! Я усаживаюсь на поросшую вереском кочку, вслушиваюсь в ровный гул реки, и мне хочется, чтобы время остановилось. Но оно не считается с моими желаниями, оно идет и даже бежит. Однажды вечером долину заливает туман, становится прохладно, просто, можно сказать, холодно, вдали хрипло каркает ворон. Наутро земля покрыта инеем и все цветы погибли. Кончилось мое третье лето в Грайнитейгюре, и осенний ветер колышет жухлую траву. Я прощаюсь с обитателями хутора и отправляюсь домой, к бабушке.

На первый взгляд в нашем селении за это время ничего не произошло, но вскоре я узнал, что по спокойной поверхности не всегда можно судить о том, что творится в глубине. Женщины разделились на партии, чуть ли не на враждебные лагери, они стали все чаще собираться на чашку кофе, во многих домах заговорили таинственным шепотом, на многих лицах появилось угрожающее и воинственное выражение. А причиной всех этих раздоров и смятений чувств явился неодушевленный предмет — часы моей бабушки.

Дело в том, что казначей Женского союза Унндоура, жена торговца Сигюрвальди, еще зимой объявила на заседании правления, что, по ее мнению, серебряная брошь и каллиграфически надписанный адрес — предпочтительно в стихах — были бы более удачным, да и более дешевым, подарком, нежели часы. Она даже намекнула, что не прочь бесплатно подготовить для общества такой адрес, благо ей ни к кому обращаться не придется, поскольку муж у нее и каллиграф, и хороший поэт; его стихи, посвященные исландской оптовой торговле, были недавно напечатаны в одной столичной газете: «Господь благослови сие сословье мощно, права его храни, как денно, так и нощно», Сигюрвальди Никюлауссон, торговец, Дьюпифьёрдюр. Правление Женского союза так и не успело принять никакого решения относительно подарка к юбилею бабушки, когда жена председателя коммуны отправилась в Рейкьявик к зубному врачу. Вернулась она с новой улыбкой и этими уникальными часами. Казначей Унндоура сделала озабоченное лицо и заявила, что едва ли есть юридическое основание для оплаты стоимости часов из фонда Союза, поскольку вопрос этот так и не был решен на заседании правления, и почему это вдруг у председателя в руках ею же написанный счет, а не счет из магазина? Жена председателя, коммуны ответила, что забыла попросить счет у часовщика, вернее, сочла это ненужным, у него было полно покупателей, и не дело было доставлять ему лишние хлопоты; с другой стороны, вполне естественно вынести этот вопрос на заседание правления во избежание ненужных разговоров и споров — нет, она не рассчитывает, что ей тотчас же заплатят, но предлагает немедленно созвать заседание правления.

— Я полагаю, ты сможешь через несколько минут зайти ко мне домой?

Было проведено заседание правления, и покупка часов снискала полное одобрение, если не считать занесенного в протокол особого мнения Унндоуры, что серебряная брошь и каллиграфически написанный адрес — предпочтительно в стихах — были бы более удачным, нежели часы, подарком к юбилею Сигридюр Паульсдоухтир, бывшей акушерки.

Вот так милейшая супруга председателя коммуны, как обычно, одержала победу. Но в один прекрасный летний день, когда на всех улицах распустились ромашки, а крачки кормили своих едва начавших летать птенцов на осыхающем рифе, Унндоура отправилась на кладбище — выполоть сорную траву и полить цветы на могиле свекрови. Возвращаясь домой, она сделала небольшой крюк и заглянула к бабушке — просто чтобы узнать, как та поживает, она ведь не видела ее с весны, с самого дня ее рождения. Горячего кофейку? Ну что же, от глоточка она не откажется, хотя руки у нее грязные, она возилась с могилой Гвюдрун.

— Мы надеялись, что к лету будет готова плита — ее в Дании делают, но получим мы ее, оказывается, только к весне, на плите будет мраморная голубка. Кстати, Сигридюр, который теперь час? Что это, часы стоят?

Бабушка ответила, что, наверное, забыла их завести, летом ей незачем смотреть на них, даже в пасмурную погоду: она как-то сама чувствует, который час.

Казначей Женского союза Дьюпифьёрдюра поспешно допила свой кофе и собралась уходить.

— Милая Сигридюр, я понимаю, я все понимаю, — грустно проговорила она. — Будь моя воля, у тебя был бы к юбилею другой подарок.

Бабушка растерялась.

— Другой подарок? — спросила она. — Да мне вроде бы нечего жаловаться на эти часы…

— Милая Сигридюр, я понимаю, я все понимаю, — повторила Унндоура, на прощанье целуясь с бабушкой. — Забудем некоторых, с их наглостью и диктаторскими замашками, мы ведь эту публику знаем.

Когда она вернулась домой, у мужа сидел Йоуаким. Не переводя дыхания, не помыв рук, она направилась прямо к Сигюрвальди и сообщила, что предсказание ее сбылось: бабушке так не понравился юбилейный подарок Женского союза, что ей даже не хочется заводить часы, они стоят, и, наверное, с самой весны.