Жюль Ромэн - Люсьена

Потом я отвлекла внимание Мари Лемиез от этого укола ее самолюбию, чтобы привлечь его к занимавшему меня вопросу.

— Что же, собственно, он хотел мне сказать? Он не был откровенен с вами, допустим, но вы должны были много чего заметить за то время, что вы у них бываете.

Мари начала было говорить, что не уловила никаких признаков и что скорее рассчитывает на меня, чтобы удовлетворить наше общее любопытство. Потом, слегка краснея, она приняла вид свидетеля, который перед тем, как давать показания, собирается с мыслями и взвешивает слова.

Мне захотелось поцеловать ее за эти старания. Она это делала не столько, чтобы оправдаться в отсутствии проницательности, сколько чтобы избавить меня от разочарования.

Она сказала мне, без особой уверенности сначала, что заметила в семье Барбленэ некоторые трения.

— Меня не удивит, если там время от времени происходят споры относительно будущего дочерей. Особенно мать настаивает на том, чтобы они продолжали свои занятия. Почему? Неизвестно. Может быть, потому, что у нее нет сыновей. Вы понимаете? Сын, поступивший первым в Политехническую школу, — это совсем в ее духе. Я отлично представляю себе, как она заявляет: «Я подготовила сына в Политехническую школу и хотела, чтобы он был принят первым». И вот она берется за дочерей. Отец, человек простой, должно быть, сопротивляется более или менее открыто.

— Но в таком случае он не обратился бы ко мне, как к возможной союзнице? Он бы не радовался появлению в доме еще одной учительницы.

— Он не заходит так далеко. Я для него ученая женщина, и мое ремесло — изготовлять ученых женщин. Музыку он относит совсем к другой категории. Я даже слышала, как он говорил, что в молодости учился играть на флейте и жалеет, что бросил. Нет, рояль его не пугает. Напротив, это приятное искусство, а приятные искусства ведут к браку.

— Значит… мы с вами являемся в доме Барбленэ представительницами двух враждебных начал? Это меня огорчает.

— Да нет же, милая Люсьена. Это очень забавно. Папаша Барбленэ славный малый, он не может быть опасным врагом. Он будет изливать вам свое сердце, помогая вам перебираться через пути, и будет выбирать дни ваших уроков, чтобы запасаться спичками и табаком. Но это не помешает ему взирать на меня отечески и уступать последнее слово жене.

Я отвечала. Казалось, мы беседуем с жаром, спорим, противопоставляем мнения. Но я заметила, что перестала придавать значение истинности того, что высказывается. Мысли Мари Лемиез, не встречая уже серьезного сопротивления с моей стороны, постепенно выигрывали в ее глазах; и вера, которую она им придавала, отчасти передавалась и мне. Правда, мне казалось, что истина совсем не здесь, но я об этом не беспокоилась. Что такое истина, думала я, по сравнению с дружбой? Мне не так уж важно знать сейчас, что означает поведение папаши Барбленэ. Мне кажется, я даже предпочитаю еще не знать этого. Чего мне хочется, так это сохранить, увеличить счастье, которое мы испытываем в это мгновение, которое редко бывает таким полным, таким чистым, которое, правда, питается словами, но скорее их жаром, чем их смыслом.

Мари сидит против меня или встает, чтобы заварить чай. Передвигаясь, она говорит, она смеется. Когда она уходит за перегородку в свою маленькую кухню, я слышу, как она двигает кастрюлькой, покашливает, зажигает и приноравливает газ. Уже это одно доставляет мне удовольствие. Но оттуда она старается со мной разговаривать; между ней и мной взад и вперед перебегают слова. Стены, расположение квартиры, устройство, принятое теми, кто строил дом и кто и не думал о нас, — все это не может помешать нам чувствовать себя вместе, не может прервать общения, которое происходит между нами.

Потом мы некоторое время молчим, она перед очагом, я — в кресле. Тогда кажется, что нас разделяет тихая пустота, царящая в образе квартиры. Но я не могу назвать это ни пустотой, ни тишиной. Напротив, все это пространство создает во мне ощущение полноты, изобилия, веселого сверкания. Мне хочется сравнить его с шампанским, наполняющим бокал.

Однако, нужно снова говорить о Барбленэ. Нельзя, чтобы разговор обрывался, пока Мари готовит чай на кухне. Расстояние невелико и заставляет нас умолкать, только если нам лень слегка возвысить голос. Если Мари Лемиез ошибается и приписывает Барбленэ фантастические распри, тем лучше. Если я любезно слушаю ее, тем лучше. Сегодня семья Барбленэ важна для нас, она влияет на нашу радость, может быть, даже больше, чем я думаю. Не будь ее там, в своем доме, на том берегу реки рельсов, пока мы сидим здесь вдвоем в этой городской квартире — комната, передняя, закоулок кухни — в этой несколько кривой раковине, которую нам надо наполнить собой; и перестань мы говорить о ней, что стало бы с нашим хорошим настроением, с радостью быть вместе, со взрывом дружбы, такой сильной сегодня против одиночества?

Недели две спустя, во время одного из уроков, мне пришлось обещать сестрам, что на следующий день я принесу «трудную» вещь и сыграю им для их удовольствия. В начале нашего знакомства я уклонялась от всего, что могло походить на испытание моих знаний. Но за две недели характер их любопытства изменился. Уже одно то, как я направляла их занятия, убедило их в моем преподавательском умении. Разве что старшая сестра спрашивала себя, каково мое место в иерархии, разделяющей хорошего преподавателя от знаменитого виртуоза. Что же касается младшей, которая никогда во мне не сомневалась, то ей хотелось послушать мою игру отчасти ради удовольствия, а главным образом, чтобы иметь случай полюбоваться мной.

Итак, на следующий день я явилась с тетрадкой сонат под мышкой. Я предполагала, что г-жа Барбленэ найдет предлог прийти меня послушать, я даже предвидела появление чая и бутербродов и покорно подчинялась этой маленькой церемонии.

Горничная открыла мне дверь в гостиную. Еще не посмотрев, я поняла, что вся семья в сборе. Но, как и в день моего первого посещения, мне показалось, что передо мной пять человек. Мне это показалось совсем как в тот раз, и я сперва даже подумала, что это повторение моей тогдашней ошибки или просто воспоминание о ней. Чтобы рассеять ее, я внимательно посмотрела на каждого из присутствующих. Тогда я увидела, что, действительно, не считая меня, их пятеро, а не четверо. Пятый был молодой человек, одетый в темное, бритый, который при моем появлении сидел между г. Барбленэ и Сесиль.

Я как будто вспоминаю, что г. Барбленэ пробормотал несколько слов, представляя нас друг другу. Но, как только все сели, заговорила г-жа Барбленэ.

С медлительностью, однако без излишних обходов, она сделала как бы официальный отчет о положении вещей. В общем она сказала все, что было нужно, чтобы каждый из нас почувствовал более или менее естественным свое присутствие и присутствие остальных: ее дочери не могли скрыть от нее полученного от меня обещания: их семья, конечно, поступает нескромно и просит у меня извинения. Я не должна сердиться на людей, совершенно лишенных развлечений. Барышни такого высокого мнения о своей учительнице и так много говорят о ней, что никто в доме не мог устоять перед желанием услышать ее. Можно опасаться, что даже горничная будет подслушивать за дверью. Что же касается Пьера Февра, их родственника, которого я, конечно, буду иметь случай встречать здесь не раз, то он пришел в гости, и его задержали, чтобы доставить ему удовольствие познакомиться со мной; и все надеются, что я не буду настолько жестокой, чтобы перед тем, как сесть за рояль, потребовать его удаления.