Жюль Ромэн - Люсьена

Разумеется, он одет со вкусом, но до сих пор я никогда не задумывалась над тем, каков мой вкус в вопросах мужского платья.

Его костюм, вероятно, стоил не дороже костюма папаши Барбленэ; и, мне кажется, он старее. Он не такой уж модный и не так уж хорошо скроен. Но в его складках есть что-то живое, веселое, определенное, это не просто скучные изломы материи. Сама материя, кажется, черная, выбрана удачно. В сочетании с небольшим черным бантом галстука она оттеняет бледность лица, придает больше веса взгляду. Но прежде всего она напоминает о вечерах, о нарядах, о ярко освещенной толпе, а так как на ней заметна носка, потертость, легкие следы пыли или пепла, то мысль о торжественности быстро прикрывается чем-то более свободным. Пресная светская элегантность словно осталась позади. ТО же движение души, которое только что вызвало блестящую жизнь и породило ее биение, заканчивается равнодушием и презрением.

Но можно ли придавать такое значение признакам, быть может, случайным? Чего стоят его лицо? Глаза показались мне довольно красивыми. Я готова даже сказать — очень красивыми. Но можно встретить множество других, не менее глубоких, не менее блестящих и которые не спасают пошлого лица. Есть даже красота глаз, которая странно сочетается с низкими помыслами о счастье…

Может быть, черты лица в целом изящны. Возможно. Я в этом еще не уверена. Я отлично вижу, почему это бритое лицо не лицо священника. Но что же мешает мне думать, что это не лицо актера маленького театра или лакея? Надо иметь мужество спросить себя об этом.

Я дошла до этой точки моих размышлений, когда по легкому движению лица г-жи Барбленэ заметила, что она начинает обращать внимание на то, как мало я участвую в разговоре и, напротив, с какой настойчивостью я занята Пьером Февром.

Что обо мне подумают? Г-жа Барбленэ, очевидно, не из тех людей, которые воздерживаются, из равнодушия или из совестливости, от истолкования чужого поведения, необъяснимого самого по себе. С другой стороны, может ли она угадать, какого рода мое любопытство и каким безразличием оно сопровождается?

Мне удалось не покраснеть, но я мучилась в течение нескольких долгих минут. Весь остаток моего присутствия духа пошел на то, чтобы без помощи слов разубедить г-жу Барбленэ.

Про себя, но обращаясь к г-же Барбленэ, я начала твердить изо всех сил: «Я интересуюсь вашим кузеном столько же, сколько китайской вазой или портретом вашего дяди, там, над роялем. Не вообразите себе каких-нибудь нелепостей. Если уж вам угодно знать, так я поступила несколько нескромно в отношении вашего семейства. Я хотела угадать, не состоит ли этот господин женихом вашей Сесиль или вашей Март. Только и всего. И вот я имею дерзость и теперь еще размышлять об этом. Поймали ли вы взгляд, который я только что бросила на Сесиль, а потом на вашего кузена, как на два канделябра, которые хотелось бы подобрать друг к другу? А теперь, видите, я сравниваю Сесиль и Март; теперь, слегка прищурив глаза, как праздный наблюдатель или как художник, ищущий позу, я рассматриваю вместе Март и г. Пьера Февра, как бы взвешивая возможность образовать из них пару».

Весь этот маневр не мешал мне принять более деятельное участие в разговоре, который вертелся теперь вокруг недостатка магазинов в городе и необходимости делать главные покупки в Париже. Я даже вносила в него многословие и развязность, которые, вероятно, раздражали бы меня в другой раз.

Мне кажется, я больше чем наполовину достигла желаемого результата. Во всяком случае, я пробудила в г-же Барбленэ более личные заботы, которые должны были всецело завладеть ее умом. Существовал или нет проект брака, достаточно было г-же Барбленэ почувствовать меня занятой этим вопросом, чтобы немедленно подумать о необходимости оградить свою семью от вторжения посторонней мысли. Остальное становилось до поры до времени ничтожным в ее глазах.

Г-жа Барбленэ не могла занять эту позицию, не выдав себя хоть сколько-нибудь. От верного и от ложного предположения защищаются по-разному, хотя бы мысленно. Будь у меня голова не так занята, я, может быть, тут же выяснила бы вопрос о помолвке. Но я была довольна и тем, что отстранила от себя какое-то нелепое подозрение.

На следующее утро, около десяти часов, я находилась на улице Сен-Блэз, там, где она перекрещивается с улицей де л'Юиль и переулком Деван-де-Ла-Бушри.

Я шла с урока. Я была счастлива. Ничто не стесняло моей свободы до завтрака.

Я решила побродить по старым улицам центра в час, когда хозяйки закупают провизию и когда лавки, битком набитые людьми и товарами, поддерживают радость пути, подобно уличным фонарям или кустам, полным птиц.

Все внушало желание двигаться — идти, останавливаться, смотреть на что попало, переходить улицу, идти еще — но без всякой охоты уйти прочь.

Думалось, цель здесь. Дойдя до конца улицы, надо устроиться так, чтобы вернуться, либо перейдя на другой тротуар, либо сделав вид, что запуталась в двух-трех боковых уличках.

Здесь, посреди города, чувствуешь, что тебе достаточно одной себя, находишь удовлетворение в себе самой. Весь остальной мир отступает на окраины мысли, отливает и разбивается настолько далеко, что его почти не видно и не слышно; едва уловимый шорох воспоминаний, и ни у одного из них нет силы назвать себя и пробудить в нас томление.

Я мельком думаю о вокзале; ровно настолько, чтобы в силу противоположности почувствовать удовольствие, которое нам доставляют улица Сен-Блэз, улица де л'Юиль и переулок Деван-де-ла-Бушри. Вокзал, дебаркадеры, рельсы, вечный ветер, приговоренность к отъезду, душевная тревога, множество разных слов, пронзительных и дрожащих, толпящихся на губах; меньше того, биения сердца, которые, если к ним прислушаться, подымают в нас неясные взрывы слов: «бегство», «разлука», «изгнание», «из края в край», и образ чего-то похожего на руку, которая напрасно сжимает выскальзывающего зверя. Довольно об этом!

Я счастлива теперь, в десять часов утра, в десять часов по солнцу, на улице Сен-Блэз. Я немного поработала в доме еще совсем близком, который составляет часть славной толщи города, окружающей меня. Я имею право жить, ничего не делая, до полудня и даже больше, захватив часть второй, тяжелой половины дня. У меня тоже есть ремесло, я зарабатываю. Сапожник и я, мы можем обменяться взглядом тружеников, поверх горшка с клеем и строя новых подошв.

Я тоже не простая прохожая. Я здешняя. У меня здесь есть свое место, и оно не так уж плохо. Те, на кого я работаю, даже заплатив мне, уважают меня. В моей работе есть что-то исключительное, доля превосходства, что-то не безымянное, трудно заменимое, чего нет в такой степени в этих подошвах, хотя они такие нарядные и хорошо пахнут. Я зарабатываю гораздо меньше, чем доктора и нотариусы; но это их преимущество чисто случайное. Лучший здешний доктор, г. Ланфран, поклонился бы мне, если бы знал меня, не вложив в свой поклон ни малейшей снисходительности.