Булчу Берта - Кенгуру

Варью курил, кивал головой. Что говорить, Эмерсон и его ребята играли неплохо. Лейка он слушал с удовольствием, но до потрясения, о котором говорил техник, было далеко. По голосу, по тону музыки он пытался уловить — без большого успеха,— о чем идет в песне речь. Фармацевт вещал что-то о бронированном звере, который-де хотел уничтожить весь мир, но маленький поющий лев помешал ему в этом.

Варью нажал обратную перемотку и снова включил песню: различить бы хоть голоса бронированного чудовища и поющего львенка, но из этого так ничего и не получилось. На кассете, кроме песни про льва, было две джазовые обработки: «Картинки с выставки» Мусоргского и «Аллегро барбаро» Бартока. Эти номера Варью слушал с куда большим интересом, чем про львенка; наверное, потому, что музыку здесь пронизывали и формировали причудливые звуки «синтезатора». Не дожидаясь, пока кончится кассета, Варью возвращал ленту то к началу, то к середине, вслушиваясь в необычное звучание. Он и раньше слышал об этом новом инструменте — если «Муг синтезатор» можно назвать инструментом,— но никогда его не видел и потому не очень верил в его существование. Фармацевт дал ему на время цветное фото, на котором Кейт Эмерсон был запечатлен перед своим «Муг синтезатором». Эмерсон весело поет что-то, в руке у него микрофон. На нем джинсовый костюм со множеством брелоков и нашивок. Больше всего он напоминал здесь потрепанный чемодан, обклеенный эмблемами отелей. А за спиной у него виден чудо инструмент, из которого можно извлекать странные, неестественные звуки,— «синтезатор». Варью подсунул фото под резину на ветровом стекле и то и дело поглядывал на него. «Синтезатор» не походил ни на гитару, ни на трубу, ни на фортепьяно. Если он на что-то и походил, то, скорее всего, на старомодный шкаф. Или на телефонный коммутатор. Весь он был утыкан выключателями, гнездами, штепселями, проводами. Провода болтались как попало, и Варью подумал, что Эмерсон, пожалуй, не столько музыкант, сколько умелый и терпеливый техник, который в любых условиях способен разобраться в этой неразберихе контактов и проводов. Правда, оставалось непонятным, как же все-таки из этих многочисленных дырок и штырьков рождается музыка... Но, несмотря на это, и Эмерсон, и его машина Варью очень нравились, потому что все это производило впечатление веселого дурачества, а дурачества всегда привлекали Варью. Прослушав самые интересные места Мусоргского и немного привыкнув к генерированным звукам, он вернул пленку к началу и еще раз занялся песней про бронированное чудовище и маленького льва. Музыка была неплохая, и все-таки Варью ощущал нечто вроде разочарования. Он ждал какого-то чуда, а чуда не было. Может быть, дело совсем не в Эмерсоне, а в нем, в Варью, или в фармацевте... Но факт, что эта песня про львенка или не такая уж сногсшибательная, как считает фармацевт, или ее надо слушать только вечером, одному, в затемненной комнате. На шоссе, конечно, все по-другому. На шоссе, где в сиянии солнца или под дождем мчится куда-то среди множества других машин его «ЗИЛ» все меняется. Тут важнее всего то, что происходит на дороге, а прочее кажется не таким значительным...

Варью обогнал грузовик с прицепом, потом прижался к краю шоссе, пропуская вперед двух «Жигулят» с новенькими номерными знаками. Белые «Жигули», еще не закончив обгон, принялись обходить вторую машину, и тут вдруг откуда-то возникла третья, небесно-синяя, тоже «Жигули», и на скорости около ста сорока унеслась вперед. Сквозь стекла мчащихся машин Варью пытался разглядеть лица седоков, но безуспешно: мелькали какие-то цветные пятна, а потом вся машина странно, словно колеблясь, растворилась в сиянии. А Эмерсон все вытворял чудеса со своим «коммутатором», извлекая из него необычные, то приятные, то неприятные, звуковые сочетания. «Дома послушаю»,— подумал Варью, но потом сообразил, что дома оценить Эмерсона ему никак не удастся, потому что вся семья: сестра, зять и двое детей — до девяти вечера наверняка будут торчать на кухне. А после девяти музыку не послушаешь: дети спят. Да и зять рано ложится, он шума не любит. Хорошо еще, что в таких случаях можно тихо сидеть на кухне и ждать ночи. А когда придет ночь, спать и, может быть, видеть сны. Постель, слава богу, есть. Конечно, надо бы ее почаще проветривать; запахи пищи, пропитав стены, мебель, мешают спать. «Ничего, послушаю на площади,— думал Варью.— Пойду с магом на площадь или к насыпи и как-нибудь вечером, между десятью и двенадцатью, прослушаю всю кассету. И уж там-то, в темноте летней ночи, станет ясно, чего стоит этот Эмерсон...»

Он не спеша ехал по шоссе М7 и под звуки песни про льва думал, что все это чепуха, голубая муть, потому что эта веселая компания, ЭЛП, наверняка не знает даже, что за блюдо — тушеная фасоль. А если они хоть бы раз в неделю, в выходной день, или зимой, когда стоят морозы, не лопают на обед фасоль, так о чем с ними можно разговаривать... Варью представил, как Кейт Эмерсон просыпается утром в половине пятого на своей постели в кухне. Видит зятя, который в подштанниках подходит к раковине, нагибается и пьет прямо из крана; кряхтит, выпускает газы; потом долго возится в шкафу. Закуривает, выглядывает в окно. Уходит в уборную, откуда отчетливо доносится каждый звук, потому что дверь уборной — прямо напротив кровати. Тут встает сестра, в ночной рубашке бродит по квартире. Сует в рот печенье, жует его, ставит на плиту чайник, зевает. Подходит к его кровати, начинает трясти: «Эй, ты чего валяешься? Опоздать хочешь?» В комнате начинают шевелиться детишки. Начинает шевелиться весь дом. Сверху слышатся шаги, снизу какой-то неясный шум; доносятся голоса с лестничной клетки. Семья пьет чай, заедает поджаренными хлебцами с чесноком. Эмерсон, слава богу, ничего не платит за питание: он вносит свою долю только за квартиру, отопление и электричество — и все же сестра тоже кормит его завтраком. Сестра его любит. Зять — тот не любит; правда, и не ненавидит. Так они и живут вместе. Зять тоже шофер; в четверть шестого он одевается и уходит.

Пока сестра посадит детишек на горшок, вытрет им задницы, муж возвращается на своем грузовике. Они ставят в кузов старую, купленную с рук коляску, сами втискиваются в кабину. Зять сначала отвозит детей в ясли, потом жену на фабрику. Коляску они оставляют в яслях. После смены сестра заходит за детишками, усаживает их в коляску, и они не спеша тащатся домой. На комбинате все знают, зачем зять берет машину так рано, в половине шестого, тогда как смена начинается в шесть. Но никто никогда об этом речи не поднимает... К шести приходит на комбинат и Эмерсон. Отметив приход, идет в уборную. Сделав свои дела, умывается тут же, под краном. Если остается время, заходит в буфет позавтракать. На завтрак берет две жаренные в масле лепешки по полтора форинта штука. Всего три форинта. Иногда выпивает еще стакан молока... «Интересно, когда встает Эмерсон?» — размышлял Иштван Варью, снова останавливая ленту, чтобы перемотать ее обратно. Неожиданно ему показалось, что он знает, где начинается песня, с помощью которой маленький лев спасает мир от бронированного чудовища. Он прислушался к музыке, вернулся на то же место еще и еще раз. И облегченно вздохнул: поющий львенок на пленке действительно есть, значит, должно быть и чудовище. Затем снова был Мусоргский с генерированными звуками. Варью вслушивался в музыку: она определенно начинала ему нравиться. И еще он определенно чувствовал, что голоден. Он вспомнил базу, ранний час, то, как он шел в буфет и как его перехватили по дороге. Вспомнил свое удивление, когда ему неожиданно достался рейс на Балатон. Он рассмеялся и притормозил: где-то недалеко, на пятидесятом километре, должен быть буфет; вскоре промелькнул сорок шестой километр. «ЗИЛ» шел на шестидесяти.