Вильям Хайнесен - Избранное

— Еще! — требует Мюклебуст.

— Но я не могу вот так сразу вспомнить все целиком, — отвечает Тюгесен. — Потом они поженились, он стал лордом и в конце концов адмиралом, этот старый орел. И напоследок мы видим, как он ужасно долго целует леди, крупным планом с увеличением в восемьдесят восемь раз.

— Это, конечно, по-современному, — говорит Мюклебуст, — ни капли романтики.

— Да, это в стиле функционализма, — подтверждает Тюгесен.

— Эпоха Виктории… во многих отношениях была неприятной, — говорит Мюклебуст, глядя в море. — Но зато она не была злой.

— Сам ты тоже, бывает, злишься, — говорит Тюгесен.

— Только на бурную погоду, — сказал Мюклебуст. — Но пой, Тюге, пой, пожалуйста! Спой что-нибудь старинное, изъеденное молью, а?

Они приближались к устью фьорда. Дул по-прежнему мягкий и дружелюбный бриз. Море было как пол в погребе, где разлито красное вино. На западе догорающей сигарой тлело солнце. А на юго-востоке уже скользила луна. Так знакомо, по-домашнему светил этот старый, испытанный ночной фонарь, от которого веяло грустным ароматом свежих простынь, мыла, вечерней молитвы.

Тюгесен настроил гитару и взял несколько томительных аккордов:

Мюклебуст взял курс на луну. Дул ветер, шхуна шла хорошим ровным ходом.

— А теперь надо немного поесть, — сказал Тюгесен, закончив петь. — Бифштекс или картофель с мясом и луком, что желаете, капитан?

— Время остановилось, Тюге. Словно вернулась молодость. «Добрый вечер, луна!» Бифштекс или картофель с мясом и луком? Бифштекс, Тюге, бифштекс, сочный, большой, с целым лесом лука!

Теперь лунный свет приправлен ароматом лука со сковородки Тюгесена.

Мужчины ели в восторженном молчании, а вода энергично и аппетитно лизала шхуну. Они по очереди стояли у руля. После бифштекса был подан кофе с коньяком и сигарами. Шхуна, расшалившись, прыгала на луну, как моль на зажженную свечу.

— Выкурим эти сигары до конца, — сказал Мюклебуст. — И скажем, что это всерьез. Это дело решенное. Пусть черт изрубит меня на мелкие кусочки, если это не всерьез! И мы должны быть твердыми, как…

— Как бормашина зубного врача, — подсказал Тюгесен.

— Да, потому что обратно мы не вернемся! Решено, Тюгесен? Мы не хотим обратно в Котел! Ни за что! Это такая же нелепая мысль, как… как…

— Как пьяный человек в первый день, сотворения мира!

— Вот именно! Выпьем за это! Да здравствует приятная жизнь в мировом океане! Я хотел сказать «пиратская жизнь», черт побери!

Мюклебуст поднялся и протянул сжатый кулак в направлении луны.

— А если кто-нибудь станет на нашем пути, мы дадим залп из всех орудий! Мы ни за что не сдадимся! Решено!

Мужчины обменялись свирепыми взглядами, счастливые, как заговорщики, которым вдруг стало ясно, что задуманное ими страшное злодеяние начинает совершаться.

Следующий день — такой же спокойный, с таким же красным, словно кованным из меди небом. Герой этого дня Опперман. Его имя красуется большими буквами на первой полосе «Тиденден», и старый почтовик Оле кивает, узнавая круглое «о» на всех устах, во всех округленных сенсацией глазах.

— Оп-оп-опперман, — ворчит он и, плетясь со своими газетами, придумывает стишок:

Собственно, может не только Опперман. Все они могут — и Саломон Ольсен, и консул Тарновиус, и вдова Шиббю, и Оливариус Тунстейн, и Маса Хансен, и, наконец, даже Понтус-часовщик. Все они строят, все они расширяются. Маленький домик сапожника Оливариуса у реки подняли домкратом и превратили и дворец, у него теперь и башня, и шпиль, и центральное отопление, и бомбоубежище, и мусоропровод, а его жена щеголяет в мехах и в крашеных волосах. А на холме, за широким рядом добротно построенных домов Саломона Ольсена, по ту сторону пруда, возвышается еще один дворец из стекла и бетона, построенный очень способным и очень популярным молодым архитектором Рафаэлем Хеймдалем. Сюда переедет Спэржен Ольсен с исландской красавицей. А вот и он сам! Промчался мимо в машине со своей черноокой кинозвездой. А там тащится, гремя, огромный крытый грузовик Оппермана, скрывающий в своем таинственном нутре шелковые пижамы и всякий другой драгоценный хлам. Он большой, величиной с обычный крестьянский дом, он заполняет улицу во всю ее ширину; хочешь сохранить жизнь — прижимайся животом к стене или, как дрессированная обезьяна, повисай на перилах лестницы, если таковая подвернется.

Скоро из-за машин в этом городе невозможно будет ходить по улице, пешеходы уже давно потеряли всякие права, их просто не терпят, даже тротуары фактически предоставлены машинам и мотоциклам. Теперь уже не встретишь малыша, который бы не вращал в руках крышку от кастрюльки и не бибикал, пробираясь с грозным видом между до смешного устаревшими человеческими конечностями.

Второе всевозрастающее несчастье — это собаки. Остановись на минуту в этом городе, прислушайся, и ты поймешь, что собачий лай заглушает шум уличного движения. Кажется, существует некая таинственная взаимосвязь между машинами и собаками. Каждую машину преследуют одна или две до бешенства возбужденные собаки, а за стеклами машины тоже виднеются меланхоличные собачьи морды. Огромная овчарка Тарновиуса всегда ездит на машине, ее двухкилограммовый алый язык едока бифштексов виден издали. Пьёлле Шиббю тоже завел породистую собаку для своей машины, зараза распространяется.

«Странно: собака — это невероятно грязное и подлое животное, пользуется наибольшей милостью человека. Почему? Потому что она умеет пресмыкаться и быть трогательной. Как и Оп-оп-оп!» — думает Оле, медленно, с горьким удовольствием пережевывая свою табачную жвачку.

Оле ежедневно видит душераздирающие картины — мотоциклист или просто велосипедист, тщетно пытаясь отогнать пса, желающего отгрызть ему ноги, врезается в уличный фонарь, в стоящую машину или в витрину магазина. Тут на сцене появляются два других персонажа драмы — полицейский, протягивающий несчастному приказ об аресте, и владелец собаки с поднятой палкой, или зонтиком, или топором, требующий возмещения за собаку, с которой ничего не случилось и которая спокойно мочится на ноги полицейского.