Вильям Хайнесен - Избранное

Судья скривил свой и без того кривой рот и медленно проговорил:

— Я не знаю, Опперман. Мой долг чиновника… вам известен. Но с другой стороны, как вы знаете, я не люблю… И что выиграет от этого дёвушка? С этой точки зрения лучше избежать судебного разбирательства. Жаль ее репутацию, жаль ее семью. Короче говоря… Короче говоря, Опперман, мне надо подумать, прежде чем я что-то предприму.

Он понизил голос:

— Но между нами говоря, Опперман, доктор… доктор напал на ваш след! Он с удовольствием уничтожил бы вас!.. Значит, встретимся завтра. Созвонимся.

Мужчины протянули друг другу руки, не обменявшись взглядом.

На следующий день, к вечеру, редактора Скэллинга посетил Опперман.

— Извинить, я беспокоить вас, господин редактор, — сказал он с легким вежливым поклоном, — тысячу спасибо за великолепный венок и участие!

Он протянул редактору конверт:

— Это объявление, если разрешите, на весь последний полоса. Я получать так много новые товары. Но я приходить и за другим. Спасибо, я хорошо сидеть здесь у двери, спасибо.

Некоторое время Опперман, улыбаясь, смотрел на редактора. Затем поднял глаза, и лицо его сразу же приняло горестное, страдальческое выражение.

— О, — жалобно произнес он, — так много страданий… так много, много сумасшедшие, так много горя, так много несчастные люди, господин Скэллинг! Во весь свет. И у нас тоже, хотя мы не участвовать войне. Теперь моя дорогая Лива Бергхаммер стала сумасшедшая, о, мне это делать так больно, она так хорошо работать у меня, такой честный и красивый девушка. Но я хотеть сказать: в больницах почти нет места для всем сумасшедшим, редактор, и их посылать домой, а они еще нет выздороветь. Поэтому я думать: построить дом отдыха восстановления здоровья! Во всем мире есть дома отдыха. Подумать, как быть хорошо, если мы тоже построить такой дом выздоравливающих здесь!

— В этом нет никакого сомнения! — подтвердил растроганный редактор.

Опперман сам был растроган. Его верхняя губа дрожала, и в глазах появилось молящее выражение. Он смущенно вертел шляпу в руках и был похож на среднего служащего, который получил возможность предстать перед начальником и изложить ему свою просьбу о скромном повышении жалованья. Редактору было просто-таки больно смотреть на этого слишком застенчивого консула, он попытался помочь ему:

— Господин Опперман, может быть, вы хотите организовать сбор средств…

— Да. Нет, сначала я хотеть сказать, что мой дом, мой вилла, пустой после смерти моя бедная Алис, мне он больше нет нужный, он ведь большой, его можно использовать для начала, если редактор думать это. И тогда можно быть проводить сбор средств, я думать давать пятьдесят тысяч крон.

Редактор всплеснул руками так, что раздался звучный хлопок. Он был потрясен.

— Этот дом для выздоравливающих можно назвать «Память Алис» в память моя жена. Или «Дом для выздоравливающих Алис».

— «Дом для выздоравливающих памяти Алис», — предложил редактор. Голос у него от волнения срывался. — Нет, теперь вы должны… извините меня, консул Опперман, я должен немедленно же рассказать об этом жене… и горю от нетерпения! Майя! Послушай! Что ты на это скажешь?

Услышав о плане Оппермана, Майя разразилась слезами.

— А с вами еще так дурно поступают, — сказала она, сжав его руку.

— Нет, почему дурно? — улыбаясь, спросил Опперман.

— Никто не относится дурно к Опперману, — поправил жену редактор.

— Нет, — подтвердил Опперман, — почти все такой хорошие. Но, редактор, может быть, написать немного об этом, чтобы быть порядок и сразу же начинать сбор средств, да? Вы не называть мое имя!

— Вот этого-то вам и не избежать! — засмеялся редактор. — Еще чего не хватало!

— Вот, Майя, — сказал редактор, когда они остались одни, — вот это жест! Самое трогательное, что он это делает в память своей жены. Как он, должно быть, любил ее!

Майя кивнула головой, вытирая слезы.

— Нельзя не признать, что это исходит из сердца! — продолжал редактор. — Откуда же иначе, черт возьми! Извини, что я ругаюсь, я совершенно не в себе. Его, а не Саломона Ольсена следовало бы сделать кавалером ордена Даннеброг. Ведь что сделал Саломон Ольсен для общества, для общего блага? Он обделывает только собственные дела, на это он мастер! При случае я намекну об этом амтману.

Глаза редактора приняли насмешливое, почти жестокое выражение, и он сказал с глубоким презрением:

— А как выглядит наш циничный друг доктор с его мелочными, злобными шутками о религиозных шаблонах, о черве, которого он разрубает на куски? Он выглядит жалким ничтожеством, Майя, не правда ли?

Редактор, пошарив вокруг себя, нашел ящик с сигарами и дрожащей рукой зажег сигару.

— Послезавтра Опперману будет предоставлена не только последняя полоса, но и вся первая. Как жаль, что у нас нет его фотографии! Или его жены. Или виллы, чудесного старого дома, который теперь… Черт побери, я сейчас же начну писать передовицу. Наконец можно написать о чем-то радостном. Не о войне, убийствах, кораблекрушениях и несчастьях, но, черт возьми, о чем-то великом и светлом. Почти как в старые времена…

Редактор вынул блокнот. Отложил сигару в сторону и стал невольно насвистывать вальс из оперетты «Граф Люксембург».

Началась мягкая оттепель. Поздний туманный рассвет почти без всякого перехода превращается в неопределенные туманные и дымные вечерние сумерки.

Вдова Люндегор по причине беременности закрыла пансионат. Мюклебуст и Тюгесен оказались бездомными. Собственно, что значит «бездомный»? Можно, конечно, поселиться в отеле «Hotel welcome» [30] Гостиница «Добро пожаловать» (англ.). , в гостинице Марселиуса, но там шумно, много военных. Лучше уж жить на корабле викингов, здесь тихо, спокойно, здесь можно играть на гитаре и быть самим собой. Можно и стоять на якоре, и плавать потихоньку, или идти под всеми парусами, или причалить в каком-нибудь пустынном уголке у берега фьорда. И жарить бифштекс, и пить пиво. Чудесная жизнь. Пиво кажется вкуснее, когда им запиваешь бифштекс, а водка лучше всего подходит к бифштексу с пивом. И никогда бифштексом, пивом и водкой не наслаждаешься так, как в серый, дождливый вечер в маленьком заброшенном заливе, где плещется вода.

Иногда они сходят на берег за покупками, продовольствием, табаком, одеялами, тельняшками, покупают все, что душе угодно. А денег у Мюклебуста куры не клюют. Спиртным снабжает офицерская столовая, Мюклебуст как союзник дружит со всеми военными, включая и капитана Гилгуда.

Каюта слишком мала, они расширяют ее, встраивают новые шкафы и делают широкие койки с пружинными матрацами. Нет ничего приятнее, чем лежать здесь укрытым от всех, забытым всеми и попивать темно-коричневый, горячий как огонь грог, приправленный пряностями, как острейший соус, когда ночной дождь пляшет на палубе, как мыши на столе, пока кота нет дома. Или когда свирепствует ветер и волны разбиваются о корпус судна, словно стекло, — невинный, чудесный звук, напоминающий о молодости мира.