Виктор Гюго - Отверженные

Квартал, занятый мятежниками, представлял собою род чудовищной пещеры. В нем все казалось уснувшим и неподвижным, и, как мы уже видели, каждая улица этого квартала представляла взору один мрак — мрак страшный, наполненный западнями, невидимыми и неизвестными опасностями, куда страшно проникать и где не менее страшно находиться. Входившие туда трепетали перед теми, которые их ожидали, а ожидавшие — перед теми, которые шли к ним. За каждым углом улиц чуялись засевшие там незримые бойцы, под покровом ночи чувствовались козни смерти. Все было кончено. Теперь не было никакой надежды на другой свет, кроме молниеносного света выстрелов, нельзя было ожидать другой встречи, кроме встречи со смертью. Где, как и когда — этого никто не знал. Знали только, что встреча с нею неизбежна. Здесь в этом месте, намеченном для борьбы, должны были сойтись в потемках, на ощупь, национальная гвардия и мятежники. Необходимость была одинакова как для тех, так и для других. Из этого места можно было выйти только победителем или быть вынесенным мертвым — другого выхода быть не могло. Впрочем, с обеих сторон веяло одинаковой яростью, ожесточением и решительностью. Для одних идти вперед значило умереть, и никто не думал о том, чтобы отступать, для других остаться значило умереть, и из них тоже никто не думал о том, чтобы бежать.

Необходимость требовала, чтобы завтра все было кончено, чтобы победа была на той или другой стороне. Отсюда к непроницаемому мраку этого квартала, в котором все должно было решиться, примешивалось веяние смертельной тревоги, и в безмолвии, готовом разразиться катастрофой, чувствовался трепет ужаса.

В этом месте слышался только один звук, но звук глухой, как предсмертное хрипение, грозный, как проклятье, — набатный звон с колокольни церкви Сен-Мерри. Ничто не могло более леденить кровь, как разносившиеся в темноте, полные отчаяния, призывные вопли этого колокола.

Как это часто бывает, казалось, что и сама природа настроилась на один лад с людьми. Ничто не нарушало зловещей гармонии этого целого. Звезды скрылись, тяжелые облака заволакивали весь горизонт своими темными складками. Черное небо расстилалось над этими мертвыми улицами, точно необъятный саван над исполинской могилой.

Мариус дошел до Рынка. Там было еще безмолвнее, мрачнее и неподвижнее, чем на соседних улицах. Можно бы сказать, что ледяное спокойствие могилы поднялось с земли и распространилось под небом. Только какой-то красноватый отблеск вырезал на этом черном фоне высокие кровли домов, заграждавших улицу Шанврери со стороны улицы Святого Евстафия. Это был отблеск факела, горевшего на баррикаде «Коринф».

Мариус направился к этому свету, и он привел его к Свекловичному Рынку, откуда молодой человек мог видеть темное устье улицы Прешер.

Мариус вошел на эту улицу. Часовые революционного отряда, стоявшие на другом конце улицы, не заметили юношу.

Он чувствовал близость того, что искал, и пробирался на цыпочках. Таким образом он незаметно достиг поворота того короткого конца переулка Мондетур, который, как известно, был для баррикады единственным путем сообщения с внешним миром.

На углу последнего дома Мариус высунул голову заглянул на улицу Мондетур.

Несколько подальше от темного угла, образуемого переулком и улицей Шанврери и отбрасывавшего длинную полосу тени, захватывавшую его самого, Мариус увидел легкое отражение света на мостовой, часть кабака, горящую мигающим огоньком плошку, стоявшую на чем-то вроде безобразно сложенной стены, и группу прикорнувших людей с ружьями на коленях.

Вся эта картина развертывалась в нескольких десятках шагах от него. Это была внутренняя сторона баррикады. Дома, окаймлявшие переулок с правой стороны, скрывали от молодого человека остальную часть кабака, большую баррикаду и знамя.

Мариусу оставалось сделать только один шаг. Несчастный юноша сел на тумбу, скрестил на груди руки и стал думать о своем отце.

Он думал о героическом полковнике Понмерси, бывшем таким гордым воином, который при Республике охранял границу Франции, при императоре Наполеоне доходил до границ Азии, видел Геную, Александрию, Милан, Турин, Мадрид, Вену, Дрезден, Берлин и Москву, проливал на всех бранных полях Европы капли той самой крови, которая текла в жилах самого Мариуса, который поседел раньше времени в строю и в военных трудах, который прожил весь свой век на вытяжке, в наглухо застегнутом мундире, со спускающимися с плеч густыми эполетами, с почерневшей от пороха кокардой, в сжимающей голову каске, в поле, в бараке, на бивуаке, в лазаретах и который по прошествии двадцати лет вернулся с великих войн с рассеченной щекой, с улыбающимся лицом, простой, спокойный, ясный, чистый, как ребенок, сделав для Франции все, что мог, и ничего против нее.

Мариус говорил себе, что теперь настал и его день, пробил наконец и его час, когда и он, по примеру отца, будет храбр, смел, неустрашим, бросится навстречу пулям, подставит грудь штыкам, прольет свою кровь, будет искать врага, искать смерти, что и он в свою очередь будет воевать, будет на поле брани, что это поле — улица, а эта война, в которую он так рвется, — война гражданская! Он увидел перед собой разверзшуюся пропасть гражданской войны и понял, что ему суждено попасть в нее. И он содрогнулся.

Ему вспомнилась отцовская шпага, которую его дед продал старьевщику и о которой он так сильно горевал. Он вспомнил о ней и подумал, как хорошо сделала эта храбрая и чистая шпага, что ушла от него и скрылась с негодованием во мраке, что если шпага бежала таким образом, то, значит, она была одарена разумом и предвидела будущее, предчувствовала восстание, войну на мостовой, в уличных стоках, стрельбу из слуховых окон подвалов, удары, наносимые с тыла и получаемые сзади, это значило, что, побывав на полях Маренго и Фридланда, она не захотела идти на улицу Шанврери, что, будучи помощницей отцу в великих делах, она не желала помогать сыну в делах мелких. И он понял, что если бы эта шпага была у него сейчас, и он, получив ее у изголовья смертного одра отца и дерзнув принести ее сюда для этой ночной битвы французов с французами, на уличном перекрестке, то она, без всякого сомнения, обожгла бы ему руки и запылала бы перед ним, как меч ангела. Молодой человек говорил себе, что он очень счастлив, что шпага исчезла, что это было хорошо, справедливо, что дед был настоящим сберегателем чести и хранителем славы его отца, что для шпаги полковника Понмерси было несравненно лучше быть проданной с аукциона, попасть в руки старьевщика и затеряться у него среди разного железного хлама, чем подняться против отчизны.

И Мариус горько заплакал. Все это было ужасно. Но что же ему делать? Жить без Козетты он не может. Раз она уехала, он должен умереть. Не дал ли он ей честного слова, что умрет? Она уехала, зная, что он умрет от этого, следовательно, ей хотелось, чтобы он умер. Да и вообще было ясно, что она больше его не любит. Не могла же она уехать, не известив его, не предупредив ни одним словом, не написав ни малейшей записки? Ведь она знала его адрес! Для чего же еще жить теперь?