Виктор Гюго - Отверженные

И потом, не за тем же он пришел сюда, в это страшное место, чтобы бежать назад! Приблизиться к опасности и потом бежать! Прийти, взглянуть на баррикаду и бежать! Бежать, дрожа от страха и думая про себя: «Будет с меня! Довольно и того, что заглянул сюда». Неужели в самом деле он покинет друзей, которые, быть может, имеют в нем нужду? Да, наверное, имеют. Неужели он изменит всему сразу? Любви, дружбе, своему слову? Нет, это невозможно! Ведь если бы в окружающей его мгле скрывался призрак отца, то, увидев, что его сын убегает, старый герой, наверное, ударил бы его своей шпагой плашмя и крикнул бы ему: «Да иди же, трус!»

Терзаемый противоречивыми мыслями, молодой человек беспомощно опустил голову на грудь. Но он скоро вновь поднял ее под влиянием новой мысли. Да! Но на каком основании отнимать честь у шпаги Камилла Дюмулена и оставлять ее за иноземным оружием Вашингтона? Монархия — ведь это же не лучше иноземного вторжения, гнет и тирания, ведь это же для народа хуже иностранного войска, божественные права и привилегии сословий, ведь это же иностранное вторжение гораздо худшее, чем всякое другое. Деспотизм угнетает и рвет гражданские и моральные границы, в то время как иностранное нашествие рвет только границы географические.

Уличная война, в силу какой-то внутренней работы, вдруг преобразилась перед его умственным взором. Только что мучившие его назойливые вопросы и тревожные мысли вновь нахлынули на него толпой, но они теперь уже не смущали его, и он находил на все эти вопросы утвердительные ответы.

Нет человека, который, наблюдая себя самого, со стороны не смог бы заметить, что душа — ив этом чудо ее единства, сопряженного с вездесущностью, — имеет странное, свойство разбираться почти спокойно при самых крайних обстоятельствах, и нередко случается, что доведенная до высшей точки кипения страсть и глубочайшее отчаяние совершенно неожиданно решают самые запутанные вопросы. Логика пробивается сквозь судороги страсти, нить силлогизмов беспрерывно тянется сквозь вихрь взбудораженной мысли. Таково и было душевное состояние Мариуса.

Размышляя таким образом, удрученный, но полный решимости, колеблясь и содрогаясь перед тем, что готовился делать, Мариус обводил блуждающим взглядом внутреннюю сторону баррикады.

Сидя там, революционеры тихо разговаривали между собой. Вокруг чувствовалась та обманчивая тишина, которая отличает последнюю фазу ожидания.

Над этими людьми в окне третьего этажа Мариус заметил какого-то зрителя или наблюдателя, показавшегося ему чересчур внимательным. Это был привратник, убитый Кабюком. Снизу при колеблющемся свете воткнутого в камни мостовой факела смутно виднелась опрокинутая на подоконник голова. Трудно представить себе что-нибудь фантастичнее этого неподвижного, бледного, удивленного лица, с растрепанными волосами, полуоткрытыми неподвижными глазами и раскрытым ртом, наклонившегося над улицей, точно из любопытства, и слабо освещенного тусклым мерцающим пламенем факела. Можно было подумать, что мертвый наблюдает за теми, которые готовились умереть. Длинная струя крови, вытекавшая из этой головы, спускалась красными нитями от окна до карниза первого этажа и застывала там.

Никто еще не показывался. На колокольне Сен-Мерри пробило десять часов. Анжолрас и Комбферр, с карабинами в руках, находились возле лазейки большой баррикады. Они сидели молча, внимательно прислушиваясь к раздававшемуся в отдалении глухому шуму шагов. Вдруг среди унылой тишины зазвучал молодой, свежий, веселый голос, доносившийся как будто с улицы Сен-Дени и распевавший какие-то стишки на мотив старой народной песни «Au clair de la lune».

Анжолрас и Комбферр сжали друг другу руки.

— Это Гаврош, — шепнул первый.

— Это он предупреждает нас, — добавил второй.

Чьи-то поспешные шаги нарушили безмолвие пустынной улицы. Вслед за тем появилась маленькая фигурка, с быстротой и ловкостью лучшего клоуна перебиравшаяся через опрокинутый омнибус. Это действительно был Гаврош. Весь запыхавшийся, он очутился на внутренней стороне баррикады и крикнул:

— Дайте мне ружье! Идут!

Стоявшие у баррикады мгновенно встрепенулись. Послышался шорох рук, хватавшихся за оружие.

— Хочешь мой карабин? — предложил Анжолрас гамену. — Он полегче.

— Я хочу большое ружье, — сказал Гаврош и взял ружье Жавера.

Почти одновременно с Гаврошем явились двое часовых, стоявших в конце улицы Шанврери и на улице Петит-Трюандери. Часовой на улице Прешер не возвращался, оставшись на своем посту. Это доказывало, что со стороны моста и Рынка пока никакой опасности не угрожало.

Улица Шанврери, на которой едва можно было различить несколько камней мостовой, и то только благодаря отражению освещенного знамени, представляла бунтовщикам вид темных зияющих ворот.

Все заняли боевую позицию. Сорок три революционера, в том числе Анжолрас, Комбферр, Курфейрак, Боссюэт, Жоли, Багорель и Гаврош, стояли на коленях на большой баррикаде, держа головы на уровне с гребнем этого сооружения и положив стволы ружей и карабинов на камни, служившие им бойницами. Они стояли молча в напряженном ожидании, готовые стрелять. Шестеро под командой Фейи, с ружьями наготове, поместились у окон обоих этажей «Коринфа».

Через несколько минут со стороны Сен-Луи донесся мерный шум тяжелых шагов.

Шум этот, сначала слабый, потом постепенно усиливавшийся, приближался безостановочно, неуклонно, со спокойной, строгой размеренностью. Кроме этих твердых шагов, более ничего не было слышно. Это были грузные, зловещие шаги статуи Командора, но не одной, а множества статуй. Казалось, надвигается целый легион мраморных призраков. Шум все приближался, но вдруг затих. С конца улицы точно доносилось мощное дыхание целой толпы. Но этой толпы не было видно, только в самой глубине улицы густая тьма прорезывалась как бы множеством металлических нитей, тонких, как иглы, и едва заметных. Нити эти двигались, напоминая те неуловимые фосфорические, перепутанные в сети линии, которые мелькают у нас перед закрытыми глазами в тот момент, когда мы засыпаем и нас охватывает первый туман сна. Этими нитями были — стволы ружей и штыки, смутно озаренные колеблющимся светом факела, еще отдаленного от них.

Снова ненадолго водворилось безмолвие. Очевидно, обе стороны чего-то выжидали. Вдруг из глубины тьмы раздался голос, тем более зловещий, что обладателя его не было видно.