Виктор Гюго - Отверженные

Мариус, голодный, в лихорадке, дошедший до такого состояния, что утратил всякую надежду, утопавший в горе, как в бездонной пучине, вконец измученный пережитыми нравственными мучениями и предчувствуя скорый конец, все более и более погружался в оцепенение, всегда предшествующее роковой катастрофе, которую предвидишь и навстречу которой добровольно идешь.

Физиолог мог бы изучать по нему постепенное развитие симптомов того лихорадочно-нервного углубления в самого себя, которое давно уже известно в науке и даже носит особое название и которое особенно резко проявляется в моменты наивысших нравственных страданий, точно так же, как сознание радости в те минуты, когда чувствуешь себя счастливым. Отчаяние тоже, впрочем, может довести до экстаза. Мариус находился именно в таком состоянии. Он точно не присутствовал здесь, все, происходившее перед его глазами, казалось ему очень далеким, он видел только общую картину и не замечал подробностей. Он точно в тумане видел бродивших по баррикаде людей, а голоса их доносились к нему точно из пропасти.

Но речь Комбферра взволновала и его. В этих словах было что-то такое, что его задело и разбудило. У него была только одна мысль — умереть, и он не хотел отвлекаться ничем другим, но даже и в этом мрачном состоянии духа, похожем на состояние сомнамбулизма, он все-таки соображал и думал, что, обрекая себя на гибель, он не лишается этим права спасти от смерти других.

И он возвысил голос и сказал:

— Анжолрас и Комбферр говорят правду: нет никакой надобности приносить бесполезные жертвы. Я разделяю их мнение и нахожу, что нужно торопиться. Комбферр так подробно объяснил вам все, что прибавить больше нечего. Среди вас есть семейные. Те, у кого есть мать, сестра, жена, дети, пусть выйдут вперед!

Никто не пошевельнулся.

— Женатые и те, кто содержит семью, выходите вперед! — повторил Мариус.

Его авторитет был велик. Анжолрас был начальником баррикады, но Мариус считался ее спасителем.

— Я вам приказываю! — крикнул Анжолрас.

— Я вас прошу! — сказал Мариус.

Тогда эти люди, потрясенные речью Комбферра, поколебленные приказанием Анжолраса и тронутые просьбой Мариуса, стали показывать друг на друга.

— Да, это правда, — сказал один молодой человек, обращаясь к другому постарше. — Ты отец семейства. Уходи.

— Нет, уходи лучше ты, — возразил ему тот, — у тебя две сестры, которых ты кормишь.

И тут начался необычный спор о том, кто имеет право не быть выброшенным из могилы.

— Скорее, — сказал Курфейрак, — через четверть часа будет уже поздно.

— Выбирайте сами, кому следует уходить, — авторитетно заявил Анжолрас.

Совета его послушались, и через несколько минут пятеро были единогласно выбраны и вышли из рядов.

— Тут пятеро! — вскричал Мариус.

Между тем мундиров было всего только четыре.

— Ну что ж, — возразили пятеро избранников, — значит, одному нужно остаться.

Теперь опять нужно было решать, кому оставаться и кому перед другими принадлежит преимущественное право покинуть баррикаду. Опять начался спор на почве великодушия.

— У тебя жена, которая тебя любит.

— У тебя старуха-мать.

— У тебя нет ни отца, ни матери, что будет с твоими маленькими братьями?

— У тебя пятеро детей.

— Ты должен жить, тебе семнадцать лет, в такие годы слишком рано умирать.

— Скорее! — повторял Курфейрак.

Из толпы послышались крики, обращенные к Мариусу:

— Назначьте вы сами, кому следует остаться.

— Да, — повторяют за ними пятеро, — выбирайте. Мы вас послушаемся.

Мариус думал, что ничто уже не может вывести его из состояния апатии, а между тем при одной мысли, что ему нужно выбрать человека, обреченного на смерть, вся кровь прилила у него к сердцу Он бы побледнел, если бы и без того не был страшно бледен.

Он подошел к пятерым избранникам, которые смотрели на него, улыбаясь.

И Мариус, сам не зная, зачем он это делает, стал считать их: перед ним стояло пятеро. Потом он опустил глаза и перевел взгляд на четыре мундира.

В эту минуту, точно с неба, на четыре лежавших на земле мундира упал пятый.

Пятый человек был спасен.

Мариус поднял глаза и увидел Фошлевана.

Жан Вальжан только что пришел на баррикаду.

Разузнал ли он это каким-нибудь путем, или это подсказал ему инстинкт, или же наконец это произошло случайно, но только он прошел через переулок Мондетур. Благодаря надетому на нем мундиру солдата национальной гвардии его везде легко пропустили.

Часовой, поставленный революционерами в переулке Мондетур, не счел нужным подавать сигнал тревоги только из-за одного национального гвардейца. Глядя на проходившего по улице Жана Вальжана, часовой думал: «Гвардеец идет, наверное, нам помогать, а если нет, то его возьмут в плен». Минута была слишком важная для того, чтобы часовой стал отвлекаться от своей обязанности и покидать порученный ему пост.

Когда Жан Вальжан входил, на него никто не обратил внимания, все глаза были устремлены на пятерых избранников и на четыре мундира. Жан Вальжан все видел и все слышал и, молча сняв с себя мундир, бросил его в кучу на остальные.

Возбуждение, вызванное этим поступком, было неописуемо.

— Кто это? — спросил Боссюэт.

— Это, — отвечал Комбферр, — человек, который спасает других.

Мариус прибавил твердым голосом:

— Я его знаю.

Такое заявление удовлетворило всех. Анжолрас, обращаясь к Жану Вальжану, сказал:

— Добро пожаловать! — а затем прибавил: — Вы знаете, что здесь все ждут смерти?

И Жан Вальжан, не отвечая, стал помогать спасенному им человеку надеть снятый с себя мундир.

В этот неумолимый час в этом роковом месте общее положение было таково, что в душе Анжолраса возникло целое море печали. То был итог его чувств и равнодействующая всех настроений товарищей по баррикаде.

Анжолрас испытывал полноту революционности, и все-таки он был недоволен, чувствуя, до какой степени революция носит незавершенный характер. Он по взглядам был чересчур сродни Сен-Жюсту и, быть может, недостаточно оценивал Анахарсиса Клотса, однако его ум в обществе друзей Абецеды в конце концов подчинился некоторому намагничиванию идеями Комбферра. Прошло время, и он расширил пределы догматической ограниченности и вышел на широкую дорогу учения о прогрессе. Потом он пришел к заключению, что окончательная эволюция, завершенная и великолепная, будет состоять в том, что великая французская республика станет исполинской республикой человечества. Что касается до немедленных средств ее осуществления, то, раз был дан могущественный толчок, необходимо было насильно продвинуть ее вперед. В этом случае он не внес ничего нового: он остался в пределах той эпической и страшной школы политики, которая кратко выражается словами «Девяносто третий год».