Роберт Стоун - В зеркалах

— Да-да, родной, — сказала Филомена… голос ее был внятен, полнозвучен… конечно, она очень хорошо пела. — Я знаю, кто ты. Я знаю.

Рейнхарт резко повернулся. Рука Филомены схватила его крепче. Он согнулся пополам, поймал руку, скребущую ногтями по его бедру.

— Черт, — сказала Филомена. — Черт…

Рейнхарт оперся на перила балкона и почувствовал, как они подались под его руками, дерево скрипнуло и казалось, не выдержит. Бетон загаженного голубями проулка колыхался перед его глазами.

— Тебе здесь не на что опереться, — сказала ему Филомена. — Тебе надо ходить, как кошечке.

Он снова поглядел ей в глаза.

— Чего тебе надо, Рейнхарт? Чтобы я знала, кто ты?

— Джеральдину, — медленно выговорил Рейнхарт. — Мне нужна Джеральдина.

— Тебе нужна Джеральдина? Она где-то тут, милый. Она никуда не девалась. Она где-нибудь там. В парке. В баре Флейтли. А ты был в ее старой комнате? Может, она там, милый.

— Да, конечно, — сказал Рейнхарт. — Спасибо.

— Ах, — сказала Филомена. — А ты что сделаешь, жеребчик, — хочешь улететь? Улететь? Мне не бывает больно, — сказала она, грустно покачав головой. — Никогда.

— Ладно, — сказал Рейнхарт. Он вынул из бумажника и дал ей пять долларов.

— Скажи «люблю» деньгами. Скажи большой пятидолларовой бумажкой. — Филомена ушла в комнату. — Я поеду с ней на пляж Понтчартрейн и попрошу мужчин помочь мне на всех аттракционах. Потому что я калека.

— Ну да.

— Мне не больно, — сказала Филомена. — Никогда. Ну и много ли мне радости от того, что знаю, кто ты?

Он осторожно прошел по балкону и, войдя в дом, зашагал по желтому, обшитому деревом коридору. В комнате, где прежде жила Джеральдина, на кровати спала женщина с опухшим лицом и спутанными черными волосами; рядом стоял полосатый картонный чемодан. Рейнхарт несколько секунд простоял в дверях, прислушиваясь к ее дыханию, а потом спустился вниз и направился к бару Флейтли.

Рейнхарт заказал виски, и бармен сообщил ему, что видел его девочку.

— Она тут, если вы желаете ее повидать, — сказал бармен.

Рейнхарт допил виски и кивком заказал еще.

— Где?

— Я сейчас скажу, чтобы она вышла, — сообщил бармен. — Закажете и для нее?

Рейнхарт заказал и для нее, а бармен вышел во двор через дверь, в которую было вставлено зеркало. Рейнхарт допил вторую порцию и выпил ту, которую заказал для своей девочки. Через минуту-другую из-за зеркала появилась девушка в брюках, расшитых блестками, и села на табурет рядом с ним.

— Вернулись опять счастливые денечки, — сказала девушка.

Рейнхарт заказал еще две порции и поглядел на девушку. У нее были черные волосы, перекрашенные в рыжие, и удлиненное красивое несчастное лицо.

— А я-то думал, — сказал Рейнхарт, — что это будешь не ты, а другая.

— Почему? — спросила девушка и игриво посмотрела на него поверх сверкающего края стакана.

— Видишь ли, — сказал Рейнхарт, — есть другая девушка. Ее зовут Джеральдина, понимаешь? Волосы у нее белокурые, а на лице шрамики. Мне нужно ее отыскать.

Девушка безразлично кивнула.

— Ясно, — сказала она. — Иногда она сюда заходит. Не то чтобы постоянно. Просто заходит иногда.

— Где она живет?

— Не знаю, — сказала девушка.

— Где? — спросил Рейнхарт. — Десять долларов.

Девушка поглядела на него с изумлением.

— Нет, правда, — сказала она. — Я не знаю, где она живет. А зачем она тебе понадобилась?

— Для тепла, — сказал Рейнхарт.

Девушка посмотрела на него и засмеялась, истолковав это по-своему.

— Для тепла, — повторила она. — А ты что, тебе холодно? И все?

— Именно, — сказал Рейнхарт. — И все.

— Хочешь выпить? — сказала девушка. — Будет тепло.

— Верно, — сказал Рейнхарт. — Давай выпьем.

Бармен снова налил им и похлопал по стойке, напоминая о деньгах. Рейнхарт положил на стойку пять долларов.

— Что будешь слушать? — спросила девушка, сгребая в горсть сдачу. — Тебе нравится «Иди, не беги»? — Она подбежала к музыкальному автомату и накормила его четвертаками.

— Этой нет, — сообщила она, вернувшись. — Пусть будут мамбы — не одна, а много. Мамбо! — объявила она, и мамбо загремело пронзительными печальными трубами. — Потанцуем?

— Чакона, — сказал Рейнхарт.

— Чакона? — сказала девушка. — Я же не Чакона. Да ты ведь не знаешь! Откуда я? — пристала она к нему. — Откуда?

Рейнхарт допил виски.

— Откуда? — сказал он. — Ну-ка, скажи.

— А! — сказала девушка. — Ни-ка-ра-гу-а! Что, съел? Ни-ка-ра-гу-а.

— Да, — сказал Рейнхарт. — Чудесное место.

Девушка засмеялась:

— А хочешь, я скажу это еще? Ты же хотел, чтобы я сказала «Никарагуа». Тебе понравилось. Ты угости меня, а я тебе два раза скажу «Никарагуа».

— Ты скажи мне два раза «Никарагуа». А я покажу тебе фокус.

— Какой фокус? Ни-ка-ра-гу-а, — сказала она, строя глазки над стаканом. — Ни-ка-ра-гу-а.

— Обалдеть, — сказал Рейнхарт.

Он встал, на миг увидел себя в дверном зеркале и повернулся к девушке:

— Фокус вот какой: я засуну руку себе в глотку, крепко ухвачу внутренности и буду тащить их наружу, пока не вывернусь наизнанку. Мне такой фокус ничего не стоит сделать, потому что я из тех, кто углублен в себя.

— Я отойду, — сказала девушка. — Ты что, шутишь?

— Нет-нет, — заверил ее Рейнхарт. — Бывают же гуттаперчевые люди; может быть, у тебя дома в Никарагуа есть гуттаперчевый двоюродный брат, а может, у кого-нибудь из твоих братьев — шесть пальцев. Только и всего. Углублен в себя. Нравственно, социально, политически, гуманистически, трагически, исторически, космически, пасторально углублен в себя. И чтобы уснуть, я выворачиваюсь наизнанку.

Девушка смотрела на него с опаской. Он положил руку ей на плечо.

— А когда я полностью вывернусь, милая, то расплывусь у твоих ног серой дурно пахнущей пленкой — эктоплазмой, по виду и по консистенции схожей со старым камамбером. Поняла? Я сделаю это для тебя, потому что ты так красиво произносишь название своей родины… В центре этой эктоплазмы обрати внимание на большое количество тоски дерьмового оттенка. Ты заметишь, что она вся в маленьких присосках и непрерывно пульсирует. Это потому, что она всегда голодна. Кроме тех случаев, когда я забиваю ее до бесчувствия.

Музыкальный автомат грянул новое мамбо. Девушка повернулась к автомату, словно ища спасения, а потом посмотрела на бармена, который писал что-то в счетной книге.

— А потому я должен ее постоянно кормить. Понятно? Я кормлю ее всякими тоскливыми вещами, ясно? Я кормлю ее дохлятиной, безумием, визгом и чириканьем моего сознания. Но она ест все. И такой хищной зверюги больше в мире не найти, детка, потому что она съедает то, чего боится. Ясно? Когда она чего-нибудь пугается, то протягивает синие свои присосочки и съедает. Она жрет хромых и увечных, понимаешь? И здоровых, и целых, и все время она жрет меня. Кроме тех минут, когда я забиваю ее до бесчувствия. И знаешь, что она еще ест? Я тебе скажу, что она еще ест, потому что ты мило произносишь «Никарагуа». — Он наклонился и шепнул на ухо девушке: — Она жрет любовь. Хлюп. — Он всосал ртом воздух. — Она высасывает любовь. Ты когда-нибудь высасывала любовь? Когда эта штука высасывает любовь, она делается синей и тоскливой, как крики, писки и смертоподобные штуки… Ну, — сказал он, гладя ее по плечу, — считай мне до трех… Я тебя не обманываю. На счет три я для тебя вывернусь. Если у тебя есть слезы, дочка, приготовься сейчас их пролить. На счет три… и если в тебе есть любовь, давай ее сюда. Дай мне любви, моя красивая и чистая, а я лягу и высосу ее досиня и плюну ею в твое красивое и чистое личико.