Дюла Ийеш - Избранное

Лицо девушки побагровело: казалось, от публичного посрамления кровь вот-вот брызнет сквозь кожу. Она опустила голову, усерднее взялась за работу, а когда надзиратель укатил на дрожках, подняла на нас глаза, вымучила на пылающем лице улыбку и сказала вслед удаляющемуся надзирателю такое, чего я и не слыхивал раньше из уст девушки-батрачки.

Поначалу я чуждался этой девушки, и не потому, что считал ее развратной, а, возможно, потому, что она бывала в том мире, который был для меня закрыт и в отношении которого во мне уже пробуждалась детски трогательная гордость отверженных.

Замок, как бы хорошо я ни знал его обитателей, был рыцарской цитаделью, колдовской кухней, потреблявшей даже настоящих девственниц. Может быть, я завидовал девушке? Возможно. Я считал ее дурой за то, что она ходит в этом блистательном мире, как слепая, и ничто из тайн этого мира к ней не пристало, она по превратилась чудесным образом ни в фею, ни в кошку. Сонной приходила она к нам по утрам, зевала и терла глаза, бедняга. Я отворачивался от нее. Однако постепенно любопытство возобладало над моей странной обиженностью. Когда мы, работая, оказывались рядом, я начинал бесстрастно расспрашивать ее, что и как было ночью. Но довольно скоро к моему любопытству стало примешиваться нечто иное. Я уже подрастал. «Расскажи подробно все, начиная с той минуты, как ты вошла…» Поднявшись над кустом винограда, она удивленно посмотрела на меня. «Чего ж тут рассказывать-то?» — «Что тебе сказали, как ты узнала, что нужно делать? Как тебя позвали в первый раз?» И обедать я пристраивался рядом с ней. Чем упорнее она молчала, тем упорнее приставал я к ней, тем жарче разгоралось мое воображение. «Дали мне карандаш», — сказала она. Я всюду следовал за ней по пятам и, бывало, с нарочитой от неловкости грубостью пытался и сам приблизиться к ней. «Не все ли тебе равно?» — спросил я нахально, однако покраснев до ушей. Она толкнула меня в грудь. Что она «ходила» в замок, было не в счет. Это даже не сломило ее самосознания девственницы; совсем как если бы это происходило только во сне. И вокруг нее, возможно из-за ее молчаливости, мне тоже чудилось таинственное марево смерти; я бы не удивился, если бы и она бросилась в колодец. Но она этого не сделала, а стала счастливой матерью семейства с четырьмя детьми в одном из уголков дома возчиков.

А то, что мне так хотелось узнать поподробнее, я узнал значительно позднее, когда — далекий от прежней суеверной трепетности — не с притворной, а с настоящей, неподдельной скукой проходил по затхлым покоям знаменитых замков, ставших приютом для оленьих рогов, ярмарочной мебели, потрясающе безвкусных рукоделий и олеографий. Теперь я уже должен был разыгрывать признательность и удовольствие. Живущие в этих унылых стенах могли бы стать моими друзьями, и только от меня зависело, насколько откроют они передо мной свои сердца. С учтивой улыбкой внимал я им и кивал головой, услышав самую возмутительную историю или глупую мысль, совсем как иностранные послы, не имеющие права вмешиваться в дела чужой страны. Я был уже повидавшим свет писателем, а для тех, кто бывал в Будапеште, — господином редактором, хотя вполне возможно, что никто из них не прочел, к счастью, ни единой моей строки. Я задавал вежливые вопросы и лишь дивился про себя абсолютной неосведомленности даже старейших из них относительно того, что происходит в непосредственной от них близости; изумлялся стойкой самозащите духа, тому, что, несмотря на клокочущую вокруг грязь и всяческую мерзость, девушки сохраняют ангельскую невинность взгляда, а юноши — прекраснодушный патриотизм. Без сомнения, они умеют сохранить чистоту, чавкающая у них под ногами грязь не достает им и до щиколоток. Они просто не замечают ее, подобно тому как утолченная барышня-графиня, скачущая по весеннему лугу верхом рядом с кавалером, улыбаясь строго по этикету, не замечает, что галопирующий под ней конь то и дело отправляет свои естественные потребности.

Часто после обильного возлияния во время ужина в кругу уже обнимающихся приятелей, в задушевной атмосфере мужского общества я подкидывал вопрос: «Ну а как с девушками-батрачками?..» Этот вопрос принимался всегда благосклонно, ибо будил множество приятных воспоминаний, воскрешая в памяти всякие смешные истории и триумфы самцов. Грубое удовлетворение похоти оборачивалось теперь галантным приключением. «О-о, в наше время…» — начинал кто-нибудь, и взгляды слушателей блестели от смакования подробностей. «Год назад здесь, в пусте…» — продолжал другой, называя по именам девушек, которых я тоже знал или которых мне покажут завтра. Гомерический хохот перемешивал клубы сигаретного дыма. «Ну, за это надо выпить!» Я смеялся за компанию и лишь в короткие минуты затишья, когда пили по кругу или «все до дна», переводя утомленный взгляд с раскрасневшихся лиц на потолок, вдруг начинал сознавать, какая ничтожная малость удерживает меня от полного растворения в этой компании и что еще немного — и мое участие в общем веселье станет совершенно искренним. А что, если это бессознательное приятие развращенности и есть настоящая жизнь, а мои угрызения совести — патология? К счастью, в такой компании всегда находился человек, который хватал через край. Он брал меня под руку и с той слюнявой фамильярностью, которой малообразованные люди удостаивают писателя (ибо он все понимает, к тому же он большой ценитель всякой богемной грязи), рассказывал мне, маскируя свое бесстыдство хохотом, такие истории и открывал такие подробности, что если уж не что другое, то по крайней мере вкус подсказывал мне, в чем моя задача. «Из этого можно и впрямь состряпать небольшой рассказик!..» Я едва успевал слушать. «Не возражаешь, если я кое-что запишу?» — вставлял я. Мой собеседник хитро прищуривался: «Конечно, не называя фамилий, дружок…» — «Ну разумеется», — отвечал я.

Во мне воскресало прежнее любопытство. Истории были довольно однообразны и по большей части сводились к детальному описанию физического сложении девушек. А как же они себя вели? Этот вопрос интересовал меня так, что даже сердце начинало сильнее биться. Откуда они знали, что и когда нужно делать? «Расскажи все подробно, — с затаенным волнением говорил я теперь уже своим случайным приятелям, — начиная с того, как она вошла, как ты позвал ее. Как ты дал ей знать, что она может прийти или что она должна прийти?»

Все оказалось значительно проще, чем я себе представлял.

«Да просто человек говорит, что такая-то должна вечером прийти, — обняв меня за плечи, объяснил мне один молодой счетовод с довольно приятным лицом. — Чинить одежду. Ко мне девушки приходили только чинить одежду. Они уже знали. Если я, старина, у молотилки или на прополке спрашиваю какую-нибудь: „Шить умеешь?“ — она уже потупляет глазки, знает, что от нее требуется. А одну сам родной отец привел ко мне. Правда, ему был смысл подлизаться: мы как раз собирались дать ему по рукам за одно его свинство». — «А попадаются, которые неохотно приходят?» — «Попадаться-то попадаются, старина, да только все знают, что от них нужно. В худшем случае та, что поязыкастее, уже в комнате может закатить небольшой скандальчик. Но приходить приходят все! Знаешь, они считают это даже как бы за честь, вроде награды, и завидуют той, которая „ходит“, потому что та потом может рассказывать… А была раз одноглазая, так та страшно исцарапала меня, я целых три недели из-за нее болел. Может, она потому царапалась, что одноглазая, черт бы ее побрал. А другая привела с собой своего старшего брата, телохранитель, видишь ли, ей понадобился. Что ж, хорошо. У обоих ужасно серьезные лица. Садимся, беседуем. Под конец подружились. Часов этак в девять парень и говорит мне, ну ладно, господин счетовод, я пойду, а ее здесь оставить? Да, говорю, братец, оставь-ка ее здесь.