Дюла Ийеш - Избранное

На рассвете, во время утреннего водопоя, коровники вытащили ее из колодца. Когда мы по пути в школу подошли к месту происшествия, она уже лежала на хрупком льду, которым подернулась разлитая вокруг колодца вода; под тонкой пленкой черные комья земли, солома и куски навоза сверкали радужными переливами, подобно редкостным самоцветам, бережно хранимым под стеклом. Она лежала с отрытыми глазами, в которых застыл, словно разбитый на мелкие кусочки, ужас: открытый рот, чуть капризно вздернутый нос, глубокие раны на лбу и красивом лице, полученные при падении либо нанесенные позже ведром, которым коровники черпали воду, пока не заметили ее среди льдин в полумраке зимнего рассвета. Ноги ее были голы: свои сапоги она оставила в комнате помощника управляющего, у кровати, выскочив из которой побежала прямо к колодцу.

Стекавшиеся из хлевов и амбаров батраки молча, пожимая плечами, останавливались перед ней, пока помощник управляющего, из чьих объятий девушка бросилась навстречу смерти, не погнал их на работу, нервно похлопывая по голенищу сапога тростью, крича громче и грубее обычного, что явно было следствием его особой раздраженности. К его состоянию батраки отнеслись с уважением, подчинись по первому слову, и, если, уходя, и оглядывались украдкой, в глазах их светилось понимание и участие. Помощник управляющего (право же, я тут ни при чем, если все это звучит, как в страшном рыцарском романе, процеженном через воображение Этвеша [96] Этвеш, Йожеф (1813–1871) — писатель, родоначальник критического реализма в венгерской литературе. ), бледный, кружил вокруг трупа в клетке своей беспомощности, с подергивающимся лицом озирался по сторонам и, пожалуй, отгонял людей излишне ретиво, как стерегущий добычу пес. Видно было, что этот низенький полный человек никак не может прийти в себя от возмущения: он явно считал себя жестоко обманутым. Девушка нарушила обычай, нормальный ход жизни, ибо никто бы и не подумал удивляться тому, что вчера он вызвал к себе именно эту девушку (спьяну, как потом сплетничали кумушки), — и разве долг батраков и батрачек не в том, чтобы подчиняться любому приказанию? Этого бунта не мог понять ни он, ни сами батраки. Из-за этого, право же, не стоило идти топиться! А девушка, умерев, вдруг обрела индивидуальность, выделилась из общей массы. Своим нерушимым молчанием она разгневала даже родного отца; старик, удивляясь и негодуя, стоял, сняв шляпу, то разводя руками, то хлопая себя по ляжкам, словно оправдываясь перед помощником управляющего. Позднее эта девушка, это бледное мертвое лицо с отрытыми ранами стало в моем воображении символом непокорности, мятежа. Я представил себе ее характер: «у простой крестьянской девушки» такая гигантская сила духа, проявившая себя в огне страданий, сродни духовному величию Жанны д’Арк… Но тогда и я сам тоже еще не мог уяснить себе толком, что заставило ее так поспешно бежать из жизни.

Из привычной для нее жизни, в которой, по насмешливой поговорке деревенских жителей, «только хлеб не общий». Быть может, у нее был жених? Пусть читателю и после уже прочитанного все еще трудно, как я думаю, освоиться с мыслью, что бывает преданность и без плотской верности, но, во всяком случае, эта девушка, как и ее жених, родилась в среде именно с таким мироощущением. Оба они, вероятно, знали, что, подобно укусам комара или вши, есть укусы и жала иного рода: от них нет защиты, но зато точно так же, как и первые, они не могут нанести ущерба чести или душе. Люди пуст реально смотрят на жизнь. Даже мне, ребенку, был знаком такой взгляд на вещи, и я считал его вполне естественным. Я видел немало его проявлений, в которых лишь сейчас, спустя много лет, нахожу нечто, над чем следовало бы поразмыслить. «Вот старый кобель!» — говорили незадолго до этого случая про старого ключника, когда пошел слух, что он злоупотреблял положением двенадцати-четырнадцатилетних девочек в прямом смысле слова, так как они, работая в амбаре, склонялись над низкими корытами для веяния… «И не стыдно хромому черту!» — покачивая головой, говорили люди, и их возмущение относилось только к ключнику, о девочках же никто и не думал. Ни управляющий, ни его помощники, которые во всех, а значит, и в подобных случаях принимали меры, лишь видя угрозу своим интересам. В другой раз обратили внимание на одного приказчика, который надзирал за поденщиками у машин на прополке кукурузы и прореживании свеклы. Он всегда брал в свою группу трех одних и тех же девушек и назначал их на самую легкую работу — носить воду. Правда, они тоже были еще несовершеннолетние. Когда выяснилось, что он «использовал их», только жалобные вопли на всю пусту жены и пяти детишек спасли его от увольнения. Но уволить его хотели не по моральным соображениям, а за нарушение дисциплины. Вся пуста с участливым беспокойством следила за судьбой этой семьи.

Однако случаи подрыва дисциплины подобным образом были редки. Обитатели пусты не злоупотребляли оказываемой им милостью. На этот счет не мог пожаловаться и помощник управляющего, который пользовался той злосчастной девушкой, несомненно, как пользуются кружкой для питья или разувайкой для снятия сапог. Даже семья погибшей не позволила себе с ним никаких дерзостей, не предъявила никаких претензий. Нет, и сама скорбь не создала какой-либо связи между ними и этим помощником управляющего (который, кстати сказать, даже не пришел на похороны). Девушка погибла, и ее смерть отложилась в людской памяти так же, как если бы ее задавила машина или забодал бык. Дядя Шевегъярто освидетельствовал труп и, как злословили, констатировав смерть по отчаянному плачу родственников, подписал нужное свидетельство: девушку отпели, предали земле. И пожалуй, один только я во всей пусте еще в течение нескольких лет видел в этом помощнике управляющего злого гения в романтическом ореоле смерти и все ждал от него чего-то.

Но он не взял на себя этой роли. Ругаться же он умел безобразно (явно желая уравновесить этим свою молодость и безродность) и свои душевные терзания, а может, и скорбь выражал тем, что еще довольно долго был грубее и раздражительнее обычного. И мы понимали это.

Я полагал, явно под влиянием романтических историй богатых графов с крепостными сиротками, будто господа должны беречь и защищать своих любовниц-крестьянок. Но никто их не защищал. Не очень-то козыряли такими связями и девушки, особенно в присутствии своих высокопоставленных любовников. В этом отношении у них уже был опыт. Господа не выносили фамильярности на людях. Помнится, несколько лет спустя мы работали в одной из ближних пуст на подвязке виноградных лоз, и я был потрясен, когда надзиратель заорал на отставшую в своем ряду девушку: «Ты что ж, думаешь, можешь весь день бездельничать за то, что вчера вечером я тебя…» — и назвал половое общение словом, которое и батраки-то употребляют лишь в презрительном смысле.