Дюла Ийеш - Избранное

Моему старшему брату было тогда лет девять-десять. Этот живой, резвый мальчик от радости не находил себе места. Топал ногами, сновал туда-сюда, выбегал на середину дороги посмотреть, не едет ли уже. Его приподнятое настроение не могли испортить даже затрещины, которые он и на этот раз вскоре схлопотал от одного из приказчиков. Он, правда, никогда не видел графа, но ведь столько былей и небылиц наслышался о нем от приказчиков! Когда до нашего слуха уже донесся стук колес прекрасного экипажа, брат со сверкающими глазами принялся высоко подпрыгивать, радостно вскрикивая и хлопая в ладоши. Карета катилась в огромном облаке пыли между рядами батраков, стоявших безмолвно, с непокрытыми головами, словно колесница Марса, или Юпитера, или господа бога предвечного. Наконец она поравнялась с нами. Фери высоко подпрыгнул, громко крикнул и — явно в знак почтения — бросил свою красную шапку между первой парой коней. Бросать он умел ловко.

Один из красавцев коней взвился на дыбы, другой прянул вперед, пошатнулся и, повернувшись на задних ногах, упал между второй парой, которая тоже вздыбилась. Послышался треск, сломалось дышло, карета наехала на задние ноги лошадей. Фери, разумеется, тут же засверкал пятками и, как у него было заведено, если он вытворял что-либо сверх обычного, не останавливался до самого Небанда. На этот раз он так и не увидел графа.

Между тем граф ехал во второй карете. В первой же были три дамы в белом. Они вскочили с мест, и одна из них, тыча в мою сторону зонтиком, закричала: «Это он!», с редкой проницательностью узрев во мне виновника происшедшего, потому что на голове у меня была такая же красная шапка. Дальше рассказывать не буду, я тоже не слишком хорошо разглядел этих посетителей. Слышал о них только от батраков. Их трудные и невероятно длинные фамилий, как фамилии большинства владельцев и арендаторов пуст, батраки и выговаривать-то не умели правильно, всякий раз изменяя их по-своему, с добросовестностью, достойной иного применения, мучительно стараясь подогнать их к какому-нибудь имеющему смысл венгерскому слову, но такие трудности только увеличивали их изумление и почтительность. Господа даже по своим фамилиям и именам были господами: экстравагантные и недоступные, словно прибыли с другой планеты, а не из этой простой долины с конским щавелем, акациями и колодезными журавлями.

Иногда приезжали в пусту компании охотников, обычно в начале зимы. Этих мы тоже почти не видели. Как только они приезжали, как только за околицей раздавался первый выстрел, мать без дальнейших слов запирала нас на кухне; мы могли сколько угодно стучаться в дверь — все напрасно. Нас не допускали к этим охотникам и тогда, когда они уже возвращались с трофеями и их можно было хорошо разглядеть сквозь решетку ворот замка. У них были ружья, а у нашей матери была настоящая ружьефобия: заряженное оружие представлялось ей живым, сознательным существом, которое могло целиться само, скажем, со стола или прямо с плеча охотника, и, подобно хорошему волкодаву, рявкнуть на ничего не подозревающего зеваку, особенно же на детей.

Когда пуста перешла к арендаторам, гости стали приезжать чаще. Приезжали бурить артезианский колодец, приезжали родственники в замок, метеоролог… Я с удовольствием вспоминаю о посещении пусты и вождями социалистов.

Общество, арендовавшее нашу пусту, возложило управление хозяйством на одного необычайно высокого, сутулого, очень некрасивого, но весьма симпатичного, доброжелательного рыжего мужчину, которого нужно было называть не господином управляющим, а господином Фантусом. Вот почему я долгое время считал это не фамилией, а каким-то титулом, более высоким, чем все прочие. Он носил пенсне и был известен — думаю, от Капошвара до Шопрона — тем, что никого не бил. А на пасху, когда мы большой ватагой пришли поздравить его, он, словно король, бросил нам с крыльца конторы полгорсти новеньких блестящих однофиллеровых монет. Может быть, он дружил с социалистами? Они приехали к нему не то в гости, не то с целью исследования. За ними послали карету четверней — свидетельство того, что у Фантуса было и чувство юмора.

Вождей этих было не то трое, не то четверо, точно не помню, имен их тоже не знаю; во время революции отец узнавал по газетам человек восемь-десять и, как это ни странно при его монархических симпатиях, брал под защиту, хотя в то время наблюдал их только издали. Вожди заговорили сначала с дядей Шевегъярто, и он сразу же стал целовать им руки. Точно так же ответил на их обращение и дядя Лукач; женщины также не ударили в грязь лицом: все знали, какие почести полагается воздавать гостям, которые приезжают в пусту в большой карете. Вожди смущенно прятали руки и неуклюже обходили вытягивающихся перед ними по стойке «смирно» батраков, которые по-военному четко, с венгерской откровенностью отвечали на их вопросы: «Очень хорошо, отлично, лучше некуда, ваше благородие!»

Представляю себе душевное состояние этих вождей: я ведь тоже приезжал в пусту в карете. Пробыли они в пусте три дня, но среди батрацких домов — всего полчаса. Ретировались в замок, потом, как-то после обеда, отправились удить рыбу, что вызвало всеобщее веселье, поскольку все знали, что навозная жижа уже давно вытравила в пашском рукаве всю рыбу. Однако никто не посоветовал им спуститься метров на сто вниз к реке Шио, где можно было наловить рыбы сколько угодно. Именно этот факт и врезался мне в память.

Люди пусты мало что слышали о движениях во имя спасения человечества. Неисповедимыми путями попадали в пусту потрясающие пророчества о скорой расплате с господами, с евреями, а то и со всем миром. Батраки согласно кивали головами. И чем невероятнее было предсказание, тем охотнее ему верили. Скорее верили в то, что мир вот-вот погибнет, чем в то, что он изменится. Тетя Беседеш с убежденностью платного социолога признавала, что без господ нельзя, а в ту весну, когда появилась комета Галлея, фасоли не сеяла, потому что «к осени все равно всему конец». Но как только общественное брожение привело к революционному взрыву, батраки сумели удивительно быстро извлечь самое существенное из листовок, поступающих из столицы и уездного центра, а также из весьма сложных выступлений ораторов. После официальных митингов они собирались еще особо и, скребя в затылках, гадали, как все-таки следует поступить с землей, чтобы каждый получил по справедливости. С опаской поглядывали на крестьян из деревень, которые тогда, зимой 18-го года, подобно голодным волкам, блуждали вокруг имения: высматривали место, где удобнее вцепиться зубами, чтобы отхватить кусок пожирнее. Батраки боялись за землю, вполне резонно боялись, что им, возможно, ничего не достанется, потому что о них, конечно, и на этот раз никто не подумал. Самыми большими «революционерами» оказались кулаки. Бывали случаи, когда жители пуст, может быть, как раз обеспокоенные за землю, пытались взять в свои руки пусту и даже замок. Революционному правительству опять же, как и в 1848-м, пришлось убеждать их штыками и пулями в необходимости ждать своей очереди. И они ждали. Ну а события 1919 года всем хорошо известны.