Дюла Ийеш - Избранное

Наконец нанятые работники прибывали в пусту. Если даже приходили те самые, что были в прошлом году, мы едва узнавали их, они так похудели, побледнели, что еле ноги волочили. Управляющий не возражал против приема их на работу: по всеобщему убеждению, из таких получались самые усердные работники. Они тут же просили выдать им все довольствие, что причиталось за неделю, и отсылали его домой, с ними приходил и человек, который сразу же отвозил их семьям объемистые посылки. На другой день они просили выдать им долю за следующую неделю. Служащие управления только рукой махали и улыбались: так уж было заведено. Прибывшим давали два дня на устройство и оборудование места для ночлега. В эти два дня они отъедались.

Как они жили дома? Как тянули зиму? Описать это может лишь автор из их среды. «Поэты-глашатаи», как мы уже видели, дают зарисовки, которые, несмотря на их фрагментарность, свидетельствуют о большой наблюдательности. Я сам не смог бы более достоверно, чем это делает Иштван Н. Ковач из Дебрекеза в одной из своих стихотворных прокламаций, рассказать об их жизни в пусте.

И действительно, работников размещают в хлевах и воловнях. Во всей стране от силы сыщется два хозяйства, где для сезонных работников строят отдельный саманный барак, наполовину врытый в землю, с широкими общими нарами вдоль стены. Вообще же почти повсеместно для этой цели используют воловни. Перед яслями рядами, так же как стояли зимой волы, работники устраивают себе постели. На месте, отведенном для скотины, вбивают четыре невысоких кола, на них накладывают вдоль и поперек хворост, на хворост — солому, а сверху — одеяло. Через маленькие подслеповатые окна воловни невозможно как следует проветрить помещение, топить его, конечно, тоже нельзя: кто видел, чтобы в хлеву была печка? Негде здесь и помыться, то есть все со скрупулезной точностью противоречит положениям 7 абзаца типового трудового договора, утвержденного в законодательном порядке, где говорится: «Работодатель обязан предоставить рабочим помещение, отвечающее требованиям социального здравоохранения и общественной морали, разделенное по половому признаку, в холодное время отапливаемое и дающее возможность соблюдать правила гигиены: банный день и прочее. Солома; используемая для устройства постели, должна по мере надобности меняться». В принципе осуществляется только разделение по половому признаку. У входа в воловню справа и слева можно увидеть табличку со стрелкой и надписями: «Мужчины», «Женщины» и с дописанными уже позднее остроумными примечаниями обитателей жилища. Впрочем, в большинстве своем эти мужчины и женщины одновременно мужья и жены, и, конечно же, они устраиваются вместе; нередко спят в одной постели. Здесь же, рядом с собой, сооружают они и место для детей. Таким образом, в хлеву образуются семейные гнезда, между которыми предписанный законом трехметровый интервал не выдерживается, потому что в таком случае все не уместятся. «Во время войны я был бы счастлив спать в таком месте хоть каждую ночь», — сказал мне помощник управляющего, весьма резонно разъяснив, что более подходящего жилья имение предоставить работнику не может. «Не строить же для них отдельную гостиницу! — воскликнул он. — Летом и здесь неплохо!» Что верно, то верно: работники и этого не имеют. «Они и такой малости рады». Это правда.

Что касается домов для работников, то хуже всего тут обстоят дела — и не по моему личному заключению — в церковных хозяйствах. Тому есть по-настоящему уважительная причина: пользователи этих хозяйств вступают в свои права уже в преклонном возрасте, и посему большинство их воздерживается — на оставшееся-то время — от долгосрочных капиталовложений и лишних расходов.

Существует ли столь низкая ступень нищеты, с которой уже невозможно с сожалением смотреть еще ниже? Местные батраки искренне жалели пришедших издалека сезонников; смотрели на них, сочувственно качая головой, и старались им помочь. Чем? Да разве существует такой предел, за которым человек уже не может помочь человеку? Помогали набрать соломы, чистили за них стойла, давали взаймы одеяла. И даже в гости приглашали. «Что это, Шандор, ты опять не ужинаешь?» — спрашивал кто-нибудь из приказчиков, заметив, что Шандор уклонился от общего ужина. «А я уже поужинал у Сабо». У Сабо? Да ведь эти несчастные Сабо с семью ребятишками сами жили в такой нищете, что, как говорится, облизывали дно миски даже снаружи. Чем это ужинал у них Шандор? Есть на земле вещи, совершенно необъяснимые!

Но сколь ни велико было радушие людей пусты, не меньше была и их враждебность, их стремление как-то подковырнуть пришельцев — одним словом, относились к ним, и правда, как к братьям. Жены местных батраков, совершенно забывая о том, как живут они сами, рассказывали всякие ужасы о нравах сезонных работников, прежде всего, конечно, девушек. С любопытством прислушивался я к чудовищным поклепам. В душе я уже заранее ожидал, что эти пришедшие издалека люди должны быть совсем иные; всему, что бы о них ни говорили, я верил. Вскоре я понял, что даже две соседние деревни могут разниться, как небо и земля, понял, как трудно составить общее представление хотя бы только об одном уезде. И как резко может измениться поведение одной и той же группы людей за какой-нибудь год, а также в зависимости от той среды, в какую они попадают.

Кёвешдцами мы называли не только жителей Мезекёвешда, но и вообще всякую группу, пришедшую из тех краев, в которых мужчины носили характерную высокую шляпу, а женщины — подчеркивающую стройность фигуры юбку, которая подвязывалась прямо под грудью. Все кёвешдцы были хорошими работниками — усердными, ловкими, неприхотливыми. И была среди них одна группа — из Р., о которой самые красочные рассказы не были бы преувеличением. Девушки — только помани — начинали кружиться в танце, и только подмигни — уже можно было вести их в кукурузу. В теплые летние ночи молодежь всей артелью устраивалась в скирдах, и до рассвета не утихала там возня, слышались песни, смех. У парней пусты сохранились о них самые лучшие воспоминания. На следующий год пришла группа из Х. Встретили их с настроением предыдущего лета: ведь это же были соседи прошлогодних. Ну и что эти? Как лед. Девушки ходили так, словно аршин проглотили, с высоко поднятой головой, и пощечины летели от них, как вспугнутые воробьи из виноградного куста, неистощимо. Жили они одной большой семьей: чужому к ним и не подступиться.