Марк Твен - Сыскные подвиги Тома Соуэра в передаче Гекка Финна

— Я убил его!.. Я виновен!.. Но я никогда не обижал его прежде, не бил, что они там ни лгут о моих угрозах ему! Я не трогал его до той минуты, как схватил эту дубинку… тут сердце у меня похолодело совсем, потому что иссякла жалость в нем… и я нанес ему удар, чтобы сразить! В это мгновение воскресли передо мною все понесенные мною обиды, все надругательства, которыми осыпал меня этот человек и мерзавец его брат… они сговорились погубить меня в глазах всего народа, отнять у меня мое доброе имя и вынудить меня на такое дело, которое опозорит меня и мою семью, никогда не делавшую им зла, видит это Бог!.. И на все это они решились из-за подлого мщения… За что? За то, что моя невинная, чистая дочь, находящаяся теперь здесь, возле меня, не хотела пойти за этого богатого, наглого невежду и подлеца, Брэса Денлапа, плачущего теперь о брате, за которого он и фартинга медного не решился бы пожертвовать до тех пор…

В эту минуту Том всколыхнулся и весь просиял, я это заметил как нельзя лучше; а старик продолжал свое говорить:

— Вспомнив все это, как я сказал, я позабыл и Господа Бога моего, помнил только горечь свою сердечную и… Господи, помилуй меня!.. Нанес удар, чтобы убить. Через секунду горе уже взяло меня… О, я раскаявался! Но я думал о своей бедной семье и решил, что надо скрыть дело ради нее… И я запрятал труп в кусты, стащил его в табачное поле… а потом, ночью, взял заступ и пошел зарывать убитого туда, где его…

Том сорвался вдруг с места и крикнул:

— Теперь ясно!.. — потом махнул рукой старику и все это так изящно, эффектно, и произнес: — Садитесь! Убийство было совершено, но вы тут ничем не участвовали!

— Ну, сэр, верите ли, наступила такая тишина, что было бы слышно падение булавки. Дядя Силас опустился на свою скамью почти в бесчувствии, а тетя Салли и Бенни даже не заметили этого, потому что были сами озадачены и смотрели на Тома, разинув рты и не помня себя. Да и вся публика была в таком же состоянии. Я не видывал еще никогда такой растерянности, озадаченности, таких выпученных, не сморгнувших ни разу глаз! А Том, как ни в чем не бывало, спрашивает:

— Ваша милость, дозволяете говорить?

— Да говори, ради Бога! — отвечал ему судья, тоже изумленный и растерявшийся не меньше других.

Тогда Том выступил вперед и, помолчав несколько секунд — это для большого «эффекта», как он выражается — потом начал спокойнейшим голосом:

— Недели две тому назад у входа в эту залу суда было прибито маленькое объявление, в котором обещалась награда в две тысячи долларов тому, кто найдет пару крупных бриллиантов, украденных в Сент-Льюисе. Эти бриллианты ценятся в двенадцать тысяч долларов. Но оставим это пока в стороне… Я перейду теперь к убийству и расскажу вам, как оно произошло… кто виновен… словом, все подробности.

Все придвинулись и навострили уши.

— Этот человек, Брэс Денлап, который так оплакивает теперь своего покойного брата, хотя прежде пренебрегал им до-нельзя, хотел жениться на молодой девушке, которую вы видите здесь; но она ему отказала. Тогда он сказал дяде Силасу, что сумеет ему насолить. Дядя Силас знал, что такому человеку доступны все средства и бороться с ним трудно; он был в большом огорчении и тревоге; стараясь смягчить его и как-нибудь расположить снова в себе, он придумал взять в батраки на свою ферму этого ни на что негодного Юпитера и платить ему жалованье, хотя бы урезывая для того кусок у своей собственной семьи, а Юпитер, по наущению своего брата, стал всячески оскорблять дядю Силаса и выводить его из себя с тою целью, чтобы вынудить его на такие выходки, которые роняли бы его в мнении соседей. И он добился своего: все обратились против старика, начали рассказывать о нем самые подлые вещи, что сокрушало его до-нельзя; он так тосковал и падал духом, что иной раз был даже как бы не в своем уме.

Ну, вот, в ту самую субботу, которая принесла с собою столько хлопот, двое из находящихся здесь свидетелей, Лэм Биб и Джим Лэн, шли мимо того места, на котором дядя Силас работал вместе с Юпитером. Часть того, что они заявили, справедлива, остальное — ложь. Они не слыхали, чтобы дядя Силас грозился убить Юпитера, они не слыхали никакого удара, не видали никакого убитого, не видали, чтобы дядя Силас запрятывал что-нибудь в кусты. Посмотрите только на них теперь: сидят они здесь и жалеют, что намололи лишнего своим языком… или, по крайней мере, пожалеют о том, когда услышат мою речь далее.

В эту же самую субботу вечером, Билль и Джэк Уитерсы видели человека, который тащил на себе другого, это верно; остальное в их показании — ложь. Сначала они подумали, что это какой-нибудь негр, укравший зерно у дяди Силаса… Заметьте, как они озадачены, видя, что кто-то слышал их разговор!.. Они разведали потом, кто был тот, тащивший на себе что-то… и они знают отлично, почему заявляют здесь под присягой, что признали дядю Силаса по походке… Это был не он, и они знали это, когда присягали в пользу своей лжи!

Один человек видел в лунную ночь, как зарывали мертвое тело на окраине табачного поля. Но зарывал не дядя Силас. В эту самую минуту он был у себя в постели.

Теперь, прежде чем я пойду далее, я должен спросить, замечали ли вы, что все люди или задумаются поглубже, или если их что-нибудь сильно тревожит, делают всегда машинальные движения руками, сами не замечая того и не следя за своим движением? Иной человек поглаживает себе бороду, другой — нос, некоторые проводят рукою под подбородком, крутят цепочку, комкают пуговку, многие выводят пальцем какую-нибудь букву у себя на щеке или под подбородком, или на нижней губе. У меня именно такая привычка: когда я тревожусь или досадую, или глубоко задумаюсь, я всегда вывожу большую букву V у себя на щеке, на губе или под подбородком… и никогда ничего другого, кроме этого V, при чем, большею частью, не замечаю этого и вожу пальцем совершенно бессознательно…

Удивительно подметил он это! Я сам делаю то же самое, только я черчу O. В публике, как я видел, многие кивали головами друг другу, как делают обыкновенно, когда хотят выразить: «Так оно, верно!»

— Я продолжаю. В эту же субботу… нет, вечером накануне, у пристани в Флагерсе, это в сорока милях отсюда, стоял пароход; лил дождь и поднималась страшная буря. На этом судне был вор, у которого находились те два крупные бриллианта, о которых было вывешено объявление у входа в эту палату. Он сошел украдкою на берег со своим саквояжем и побрел среди бури и темноты, надеясь, что ему удастся дойти до нашего селения и быть здесь, уже в безопасности. Но на том же пароходе находились двое его соучастников в краже; они таились от него, но он знал, что они убьют его при первом удобном случае и возьмут себе бриллианты; они украли их все втроем, а он успел завладеть ими и скрылся.