Эльза Триоле - Анна-Мария

— И большие повреждения? — спросила я, сгорая от стыда, терзаясь угрызениями совести.

— Никаких повреждений, мадам, — с достоинством ответил судебный писарь.

— Почему же вы швыряете в окно вещи, мне принадлежащие?

Разговор сумасшедших! Формула «вещи, мне принадлежащие», машинально слетевшая с моего языка при виде судебного писаря, оказала на него магическое действие: он стал еще меньше ростом и, не проронив ни слова, быстро вышел из комнаты, а за ним обе сестры.

Чтобы выпустить воду, я вытащила пробку из раковины. Странно, зачем мне понадобилось ее затыкать? Должно быть, у этих дам имелся второй ключ; в мое отсутствие они, по своему обыкновению, пришли пошарить, унести, что им приглянется, и заметили, что из крана течет вода… На этот раз они подоспели вовремя. Я вытирала пол, когда дверь распахнулась, и младшая старуха швырнула на стол две мои книги и яблоко. Они, без сомнения, подобрали и все остальное — и яблоки, и груши, и разрезательный нож, но решили оставить их себе. Я сказала: «Завтра же на двери будет другой замок, мадам…» И на этот раз она ничуть не обиделась. На следующий день я, к превеликому удовольствию Анны, поставила американский замок.

Не прошло и нескольких дней после этого происшествия, как старшая сестра упала с лестницы и что-то себе сломала, я не сразу поняла, что именно. Вернувшись с прогулки, я еще у входной двери услышала жалобные крики и стоны: вот уже бог знает сколько времени она звала на помощь, а в доме никого нет. Удивительно еще, что такая хилая старушка безнаказанно ходила по этим рваным, плохо прикрепленным дорожкам и ни разу не упала. Я с трудом перетащила ее в гостиную. С виду старуха была кожа да кости, но оказалась ужасно тяжелой. Пока я возилась с ней, она потеряла сознание, а человек в обмороке становится тяжелее.

Я оставила больную в гостиной, на ковре, подложив ей под голову подушку, а сама бросилась к аббату Клеману. Но сколько я ни звала, сколько ни стучала, никто не отзывался, в доме словно все вымерло… а между тем я своими глазами видела, как колыхнулась занавеска! Ветер, должно быть. Тогда я решила поехать в больницу и побежала на трамвайную остановку — как бы старуха в ее тяжелом состоянии не скончалась прежде, чем подоспеет помощь. Трамвай, как на грех, не шел! Наконец я решила добежать до трамвайного разъезда, где стояла телефонная будка: служащий знал меня, я уже стала своей на этой линии… Больница обещала немедленно послать скорую помощь: имя матери-настоятельницы возымело свое действие. Я стремглав побежала домой.

Не успела я, вернувшись на виллу, отдышаться от беготни, как столкнулась в саду с другой сестрой, которая только что приехала из города. «Вот беда-то, — сказала она, — но этого следовало ожидать. Сестра слепа, как крот. Между нами всего два года разницы, но зрение у меня куда острее». Мы вместе вошли в дом. Она подошла к приоткрытой двери гостиной, где лежала ее сестра, с любопытством заглянула туда и поднялась к себе, оставив больную на мое попечение. Вечером я зашла к аббату Клеману, и когда рассказала про несчастный случай, все мы, и сам аббат, и мать-настоятельница, и я, и даже Мартина вдруг расхохотались. Пожалуй, нам и впрямь не хватало человеколюбия. Я сказала аббату, что стучалась к нему и что от волнения мне даже почудилось, будто занавеска колыхнулась. Аббат сделал вид, что не слышит, а Мартина исчезла на кухне. Они, конечно, были дома, почему же тогда мне не открыли?

Теперь, когда дверь запиралась на американский замок и в доме стало одной старухой меньше, жизнь потекла гораздо спокойнее. По серой размокшей дороге я пешком добиралась до города, я уже прекрасно знала где и что можно достать… Я покупала кое-какие мелочи (как много вещей прежде почему-то казались необходимыми и как теперь легко мы обходимся без них), заходила в кондитерскую, в холл Гранд-Отеля, где можно было просмотреть любые газеты и погреться у большой железной печки. Гранд-Отель не лучшая гостиница в городе, лучшую реквизировали немцы. На улице их почти не было видно, прямо с порога гостиницы они садились в машину и уезжали. Жители города не смешивались с ними; так не смешивается вода с растительным маслом.

В дождливые дни я сидела дома возле топившейся печки, читала, вязала, вспоминала. У аббата Клемана я бывала редко, он всегда встречал меня очень радушно, но мне казалось, что мой приход — помеха и для него, и для Мартины; меня заставляли ждать у дверей, из кухни доносился шепот, и аббат старался заглушить его, повышая голос. Как-то при мне мать-настоятельница выразила неудовольствие, что приходит уже третий раз и не застает никого дома, но тут аббат дал ей понять, что, пожалуй, лучше заранее предупреждать их о своем приходе. Я недоумевала, как же это сделать, ведь у аббата нет телефона. Мать-настоятельница, по своему обыкновению, громко расхохоталась, — видимо, она уже смирилась с современными нравами. Я предпочитала сидеть дома.

Я жила как в пустыне и находила в этом какой-то своеобразный покой, а в покорности судьбе черпала непростительную безмятежность. Ежедневно приходила Анна с целым ворохом городских новостей; когда она рассказала мне о расстреле заложников, у меня при всем моем спокойствии начался припадок настоящего удушья. Кажется, я скоро поверю тому, что рассказывают о немцах и вишистах. Зловещий замок мадам Дуайен господствует над всем нашим краем.

У старухи оказался перелом бедра, ей пришлось пролежать в больнице целый месяц, а когда она вернулась домой, мы ее больше не слышали и не видели; ей с непривычки трудно было передвигаться на костылях, и она сидела безвыходно в своей комнате. Я несколько раз навещала ее в больнице, в огромном здании грязно-серого цвета, как то белье сурового полотна, которое выдают больным; среди голых стен палат с висящими на них распятиями, между узкими койками, мелькали белые чепцы монахинь. Старуха почти не смотрела на меня и жадно поглощала все, что я ей приносила.

Но не прошло и недели после ее возвращения, как однажды ночью, когда мне, по обыкновению, не спалось, до меня донеслись приглушенные крики: вряд ли они разбудили бы меня, если б я спала. «Мадам Белланже, — звал кто-то, — мадам Белланже!» Я встала, вышла узнать, в чем дело. На площадке, возле моей двери, лежала вторая сестра — здоровая! — она скатилась с лестницы, что вела наверх, и сломала себе ногу: переломленная кость прорвала черный чулок… Как нарочно, и на этот раз я была одна в доме, если не считать другой старухи, с костылями. Жандарм уже выдержал экзамен и уехал восвояси. Супруги — в отъезде, полицейские — на службе… Не время было расспрашивать старуху или недоумевать, почему в три часа ночи она очутилась на лестнице, а не у себя в кровати… Упала она с третьего этажа, где жили молодожены и полицейские.