Эльза Триоле - Анна-Мария

Толпа молча расступилась, но слепой шел на нее словно нарочно, словно он видел: люди едва успевали отскочить в сторону. Это было похоже на игру. Слепой свернул «на пересадку», и вдруг на том конце платформы какой-то мужчина, не видевший инцидента с весами, бросился за ним, чтобы помочь, направить его, не дать споткнуться на лестнице.

— Нарвется он сейчас, — раздалось в толпе.

Послышались крики, и появился растерянный «спаситель» слепого.

— Но разве его хотят обидеть, мама? — спросила какая-то девочка у своей матери.

Люди, стоявшие против перехода, смотрели, как слепой поднимается по лестнице: казалось, он прекрасно знает дорогу. Но, может быть, он забыл, что сегодня воскресенье?

Анна-Мария ждала поезда в толпе на платформе метро. Странный он, этот слепой… Толпа вовсе не такая уж тупая, порой она проявляет такт и даже чуткость. Все понимали, что слепой несправедлив, и жалели, что добрые чувства, которые так редки в людях, не оценены по достоинству; но понимающая толпа понимала также, что человек этот несправедлив, потому что несчастен… Анна-Мария села в вагон. Как хорошо пахнет сиренью даже в битком набитом вагоне; при каждом толчке Анна-Мария зарывалась лицом в огромный, в два обхвата, букет, который держала какая-то девушка. Щекотно, свежо и приятно… Темно-лиловая сирень, тугие гроздья в крестиках, а те, что еще не распустились, совсем ажурные… Анна-Мария сошла на Сольферино.

Порыв холодного ветра неприятно удивил ее — нельзя слишком доверяться весне. Анна-Мария шла к мадам Метц, фотографу, которая получила американские иллюстрированные журналы, очень любопытные для фотографа с чисто профессиональной точки зрения.

Мадам Метц жила в старом доме, стоявшем посреди большого двора с высокими деревьями. Мастерская в первом этаже, антресоли, кухня и другие подсобные помещения. Анна-Мария застала там обычный беспорядок; мадам Метц сидела в большом кресле, расставив ноги, засунув руки в карманы твидовой юбки и разговаривала с художником, здоровенным парнем атлетического сложения, которого Анна-Мария где-то встречала. На нем была почти оранжевая полотняная рубашка и сандалии. Жаннина, хорошенькая, с утомленным личиком, отчего ее глаза казались еще больше, рылась в переполненных коробках, отыскивая фотографии. Был здесь еще один человек — кажется, торговец, картинами, но Анна-Мария не могла припомнить, где она его видела, и действительно ли он торгует картинами. Она и сама не заметила, как вступила с ним в спор. Одет он был с иголочки, весенний костюм, гвоздика в петлице, лысина, маникюр.

— Во Франции уже восстановлена цензура. И это называется свободой! Не будете ли вы любезны сказать мне, в чем перемена? — говорил он.

— Во Франции нет цензуры, мосье…

— Есть. Раз мне сказали, что она есть, значит она есть. Ваше возмущение и тот факт, что я не имею права говорить, все, что мне угодно, доказывают…

— Я возмущаюсь, но вы имеете право говорить все, что вам угодно, и у меня нет возможности помешать вам. И очень жаль.

— Люди, вроде вас, у которых на языке одно только слово — свобода, — продолжал торговец картинами — Анна-Мария почему-то решила, что он торговец картинами, но в конце концов он мог оказаться кем угодно, — именно такие люди, как вы — всех в тюрьмы и пересажали! Совсем как в России, нет, извините! В Советском Союзе! Вот они где у нас сидят, ваши русские!.. Они оказались сильнее и победили, а дальше что? Кончено, хватит, в зубах навязло! Сопротивление, русские! Надоело, сыты по горло! У нас дома тот, кто произнесет за столом слово «Сопротивление», платит штраф. Да здравствуют немцы, мадам, да здравствуют немцы! Пока они были здесь, соблюдалась хоть какая-то видимость порядка, дисциплины. А это, не в обиду вам будь сказано, это французам необходимо, мадам, если мы не хотим завязнуть в революциях, забастовках, национализациях… Крайне левая опасность крайне велика!

Что он, пьян? У него были страшные глаза с расширенными зрачками, по крайней мере ей они казались страшными, остальные слушали его, ничуть не удивляясь… Анна-Мария посмотрела на часы и, сославшись на дела, ушла, не пожав руку этому странному типу.

Она быстро шла к станции метро. Все-таки на улице хорошо — сильный ветер, бескрайнее розовое небо. Воскресенье чувствовалось во всем, но оно уже подходило к концу. Анна-Мария подумала, что слепой в какой-то мере подготовил ее к встрече с матерым фашистом. Хорошо бы отгородиться баррикадой от таких личностей. Анне-Марии уже приходилось сталкиваться с людьми, которые некоторое время где-то отсиживались, а теперь опять вылезли на свет божий, устроились и заговорили во весь голос, но этот человек был первым, выложившим все без обиняков. Не считая мадемуазель Лилетты, ее родной дочери: «Она вполне порядочная женщина, жила с немцем…» Да, Лилетта оказалась в «авангарде», Лилетта не ждала, чтоб ей указали дорогу… Анна-Мария вдруг поняла, насколько она солидарна с теми, кто… С кем? Кто верил, и страдал, и не отступал ни перед чем, чтобы все это не повторилось. Тюрьмы, лагеря, героизм и все лишь для того, чтобы такой вот господин в весеннем костюме… Анна-Мария шла, ничего не видя перед собой. Она попыталась взять себя в руки. Все снова ожило в памяти и в сердце… Женни, Рауль, Лилетта, Франсуа… Победоносная плесень, жертвы и палачи. Всегда одни и те же. Она спустилась в метро. В этот обеденный вечерний час вагоны опустели. Анна-Мария едва не проехала своей остановки, так ее поглотило собственное отчаяние перед всеобщей несправедливостью.

Вернувшись домой, она закрыла ставни, задернула занавески, приняла снотворное и легла. Перед тем как забыться, она успела подумать, что именно так кончают самоубийством: сначала долго обдумывают способ, место, прощальное письмо, последние приготовления, последние наказы… и вдруг кончают с собой как придется: выпрыгнут из окна или застрелятся из старого пистолета с ржавыми пулями… только бы поскорее! Не оставив ни писем, ни наставлений, ни изъявлений последней воли… Только бы скорее покончить со всем… Анна-Мария уснула.

Как чудесно на юге после дождливого Парижа! Анна-Мария спустилась в туннель, затем поднялась по лестнице вместе с толпой пассажиров, нагруженных чемоданами. У входа толкотня — отбирают билеты. Среди встречающих, на самом солнцепеке стоял Селестен, совершенно черный от загара! Он в штатском — ярко-синяя рубашка без пиджака. Селестен коснулся губами перчатки Анны-Марии: не очень устали? Вот и носильщик; этот чемодан ваш? Я на своей машине… Бюгатти, гоночная, с потертым кузовом. Глядя на его обнаженные загорелые руки, державшие руль, Анна-Мария в своем шерстяном костюме и в чулках чувствовала себя анемичной горожанкой.