Эльза Триоле - Анна-Мария

— Может быть, пройдемся по городу, если вы не устали? — предложил Селестен. — Здесь в машине не проедешь, слишком узкие улицы.

Они пошли пешком. Улицы извивались, как земляные черви. И суровые готические дома, и бывшие жилища вельмож — нарядные бомбоньерки — вся эта старина исчезала за вывесками: «аптека», «гараж», «булочная»… Велосипеды и автомобили только чудом не задевали ароматные груды персиков, груш, винограда, помидоров… Кое-где дома расступались, давая место церкви, и этим спешили воспользоваться платаны. Разрослись деревья и на узкой улочке, казавшейся мутно-зеленого цвета из-за листьев и канавы, именуемой Сорт, на дне которой гнили колеса старинных красилен: в XVI веке здесь занимались окраской шелка. Канава тянулась вдоль большого запущенного сада часовни «Серого братства кающихся». Именно сюда и направлялся Селестен.

Часовня и ведущий к ней мостик через Сорг прячутся в тени огромных деревьев, а деревья с благочестивым поклоном тянутся к часовне. Селестен и Анна-Мария вошли внутрь: сперва они увидели только широкий, выложенный камнем ход, тот самый, где во время наводнения 30 ноября 1433 года повторилось чудо Чермного моря — расступились воды… Часовня находилась в самом конце этого хода.

В ярком дневном свете, свободно проникавшем сквозь окна без витражей, рельефно выступала мужская фигура: монах из «Серого братства кающихся», облаченный во власяницу, с большим распятием на груди — и группа коленопреклоненных женщин, повторявших за ним слова молитвы.

— Где же, — произнес Селестен, — где же безмолвная тишина былых времен, где пылавшие в ночи красные звезды неугасимых лампад?

В гулкой церкви было шумно, как в классе. Кающийся брат похож на театрального статиста, а женщины — просто-напросто седые старухи в бумажных чулках.

— Идемте отсюда, — сказал Селестен.

Улицы вновь завладели ими… Толстые стены, башни, камни — все наводило на мысль о ландскнехтах, о разбойничьих шайках, а заодно и о пулеметах, о бомбах, о бошах…

— А вот и тюрьма, — сказал Селестен. — Меня они не поймали, хотя, кажется, я сделал в этом городе все, чтобы угодить за решетку. Ныне сюда уже не запирают «безумцев» [45] В средние века здание Авиньонской тюрьмы служило домом для умалишенных. (Прим. автора.). ни средневековых, ни современных, ныне это — жилище предателей и самых обыкновенных бандитов. Посмотрите — часовня, пристроенная к тюремной стене, — это часовня ордена «Черного братства кающихся»; на них возложена миссия помогать заключенным и смертникам в их духовных и мирских нуждах… Взгляните, сколько в ней умиротворяющей прелести, какой контраст с беспощадной тюремной стеной. В минувшие века в этой часовне с золочеными панелями, разукрашенной, как бальный зал, приговоренные к казни слушали последнюю в своей жизни мессу. Стало быть между тюрьмой и часовней был ход. Тщетно искали мы его в надежде устроить побег нашим людям… Какое «Черное братство кающихся» помогает теперь заключенным здесь предателям? Представляете себе: по улицам города, мимо тюрьмы, во власяницах и капюшонах с отверстиями для глаз процессия…

— Черного братства кагуляров, — подхватила Анна-Мария.

Селестен метнул на нее быстрый, обжигающий взгляд. Они были чужими друг другу, мысли их никогда не совпадали.

— Я бы хотела осмотреть Папский дворец, — сказала Анна-Мария. — Помню, как зимой тысяча девятьсот сорок третьего года я глядела на этот дворец, на эту громаду, в своей безмерной гордыне мнившую себя неприступной, и представляла себе гул самолетов, разгром… Помню, как я бродила из одного кафе в другое в ожидании поезда: в Авиньоне у меня была пересадка, я опоздала на поезд, а потому опаздывала в Ним, на явку… На душе у меня кошки скребли… Весь город был усыпан бошами, как перхотью.

Селестен слушал ее с любопытством: он слышал о том, что «Барышня» — Анна-Мария Белланже — участвовала в Сопротивлении, знал, что ее наградили крестом Освобождения и отмечали благодарностью в приказах, и все-таки его брало сомнение: сама она никогда об этом не заговаривала, а по виду никак не скажешь… Он подумал о Жюльетте: по ее виду тоже никак нельзя было бы предположить…

— Они были повсюду, — продолжала Анна-Мария, — в магазинах, в кафе, в кино; они реквизировали все гостиницы… В южной зоне еще не совсем свыклись с оккупантами, а в Париж я ездила ненадолго и просто не успевала примириться с их присутствием, смотреть на них, как на неизбежное зло. Когда я возвратилась к себе, меня преследовала мысль о Папском дворце и о немцах…

Они вышли на пыльную, кишевшую людьми площадь Орлож, где прямо под открытым небом расположилось кафе, и пошли по направлению к дворцу.

Он стоял огромным кораблем в сухом доке площади, белым лебедем, распростершим крылья над городом, готическим небоскребом, воздвигнутым во славу и защиту христианского мира и французского папства, твердыней, выдержавшей все штурмы и осады, как и подобало ему, дворцу пап, «самому прекрасному и неприступному дому Франции»… Анна-Мария попятилась перед ним, как перед августейшей особой, к которой нельзя поворачиваться спиной… А Селестен уже спускался по лестнице…

Обратно они шли по улицам, которые, подобно сточным водам, стекались к кварталу «особого назначения» [46] Кварталы, где находятся публичные дома. (Прим. автора.). , где посреди маленькой квадратной площади факелом пылал писсуар, свежеоклеенный разноцветными, еще влажными афишами: на одной из них, самой пестрой, атлет, согнув руку в локте, демонстрировал свои могучие бицепсы. В сущности, уже вышел декрет, по которому публичные дома подлежали закрытию, — возможно, они уже были закрыты — и вот этот «Маленький Шабане», и все остальные… Они свернули в еще более тесную улочку, шли все дальше.

— Здесь звенели гитары цыган, — заговорил Селестен… — Вы любите гитару? Может быть, немцы увели с собой цыган с их песнями и гитарами… Здесь, у этого фонтана, мы встретили женщину, прекрасную, как картина, как Папский дворец, как монастырский сад…

Потом они сидели друг против друга в самом маленьком из всех кафе; всего шесть мраморных столиков, стоявших впритык. Усатый молчаливый хозяин обслуживал двух верзил — не приведи бог столкнуться с такими в лесу… Обнаженные руки Анны-Марии прилипали к мокрому, грязному мрамору. Пожилая женщина, поставив рядом с собой на скамью, обитую клеенкой, большую корзину, откуда торчали бутылки и тряпки, жевала сухой хлеб, и крошки сыпались на мрамор. Столик был так узок, что Анна-Мария и Селестен сидели носом к носу, было даже как-то неловко видеть друг друга, что называется, крупным планом. Селестен заметил вертикальную морщинку между бровями и поперечные морщины на высоком выпуклом лбу… Брови и ресницы у нее — темнее русых волос; заколотый брошкой тугой лиф вот-вот распахнется; под тонкой тканью грудь кажется обнаженной. Грудь, белая грудь… Анна-Мария сидела с опущенным взором, а когда она подняла глаза — серую безмятежную гладь, — то встретилась с глазами Селестена; совсем рядом блеснули белки на черном от загара лице. Прямая, крепкая, как у статуи, шея, волосатая грудь в расстегнутом вороте рубашки… черные с проседью волосы лежали небрежно. Грудь, белая грудь…