Эльза Триоле - Анна-Мария

— Мадам очень плоха, — сказала Марта, когда Селестен подошел к ним. — Надо бы позвать священника. — Она продолжала лущить горошек, не поднимая головы.

Селестен поспешно вернулся в дом. Тогда Анна-Мария отодвинула горошек, отряхнула юбку и тоже побежала к дому. Перескакивая через две ступеньки, поднялась она по винтовой лестнице. У себя в комнате вытащила чемодан и стала укладываться. С чемоданом в руках она заставила себя спокойно спуститься по лестнице и войти в зал. Там стоял Селестен.

— Мама умерла, — сказал он.

Он был побрит, в пиджаке.

Анна-Мария поставила чемодан.

— Чем я могу вам помочь?

— Ничем. Рене едет в Авиньон.

— Он может захватить меня с собой?

«Кожа у меня сохнет…», — вспомнила Анна-Мария его слова. И это правда. Ей стало до боли жаль его: он невыразимо страдал.

Чтобы избежать разговора с денщиком Селестена, Анна-Мария села сзади, и ее трясло и бросало из стороны в сторону. Рене гнал машину, и они доехали до Авиньона в рекордный срок. Анна-Мария вышла у вокзала и направилась в справочное бюро. Как раз вовремя, идет посадка! У кассы народу немного, можно не спеша пройти на перрон. Когда Анна-Мария поставила чемодан, чтобы вынуть из сумочки билет, она вдруг вспомнила: на этом же самом месте она когда-то сделала тот же самый жест… Но тогда был вечер и на вокзале было пусто. Она поставила свой чемодан на пол, совсем как сегодня; чей-то голос за ее спиной произнес: «Простите, мадам…» Немецкий офицер, лощеный, при оружии, в сапогах. Остановившись как вкопанный и не спуская глаз с чемодана у ее ног, он повторил: «Простите, мадам…» И в третий раз: «Простите, мадам…», что, должно было означать: «Ставить чемоданы в проходе не полагается. Французы не знают самых элементарных правил порядка, до сознания этой особы даже не доходит урок, который я ей даю… Простите, мадам…» В ответ Анна-Мария с удивлением осмотрелась вокруг, что должно было означать: «Здесь же никого нет! Места сколько угодно, проходите, пожалуйста!» Но офицер не шевелился, он смотрел на чемодан у ее ног, словно на непреодолимое препятствие; тогда она оттащила чемодан в сторону, хотя ей ничего не стоило его поднять, он не был тяжелым, но это означало: «Могли бы помочь». Офицер, слегка подавшись корпусом вперед, смотрел на нее с усмешкой. Тогда Анна-Мария сказала: «Благодарю вас, мосье!..» — что означало: «Вы невежа!» Офицер, торжествуя, прошел вперед, тусклые огни вокзала преломлялись в его начищенных до блеска сапогах, как в массивных полированных ножках рояля.

— Билет, что ли, потеряли, дамочка? — спросил обходительный контролер.

Анна-Мария вошла в вагон. Он был почти пустой: 15 августа — сезон уже кончился. 15 августа все уже на месте. На одной из остановок вошло двое мужчин с портфелями под мышкой. Они сели и развернули газеты.

— Разрешите закурить, мадам?

— Пожалуйста…

Анна-Мария не поднимала глаз от газеты. Мужчины разговорились… О делах… какая-то история с земельным участком. Она закрыла глаза, попробовала вздремнуть. Мужчины беседовали:

— …Говорят, он был доносчиком, но в таком случае почему же его сделали членом Комитета Освобождения? Уж что-нибудь одно! Возвращается из лагеря доктор — мертвец мертвецом — и видит, что в Комитет затесался тот самый тип, который на него донес. Представляете, какой шум поднял доктор… Он обращается в суд, но там его жалобе не дают хода! Эта их чистка — один смех! Не поймешь, что происходит: то оправдывают негодяя, который предал отца с матерью, то расстреливают человека, который, может быть, всего-навсего пообедал с немцем. Если историей доктора заинтересуется пресса, то этого типа выставят из Комитета Освобождения, они даже способны его посадить… Перетрясут грязное белье всего департамента! Но откуда мне было знать, что доктор выживет и вернется и что тот — доносчик… сколько я ухлопал на него — обеды, ужины и все прочее! А теперь придется все начинать сначала…

— Да, но французы народ трезвый, они уже понимают, что чистка приносит вред стране. Особенно в такой момент, когда нужны все жизнеспособные силы! Дух Сопротивления — преступная выдумка коммунистов, преследующая одну цель: рассорить французов между собой! Встречая кого-нибудь из наших коммунистов, я порой еле сдерживаюсь, чтобы не наброситься на него. Но не набрасываюсь, потому что еще не время, меня могут пока еще не понять; однако, случись мне встретить одного из здешних, ну, например, Перена, в баре где-нибудь во Флоренции или Лиссабоне, я бы уложил его на месте! Хозяина нашего гаража убили, несомненно, тоже в связи с чисткой, он был важной персоной в Комитете по чистке… Уехал с каким-то никому не известным человеком, а потом его нашли с пулей в голове. Я не порицаю убийцу…

Наступила пауза. Анна-Мария ждала продолжения этого тягостного кошмара.

— Надеюсь, мы скоро наведем порядок. Как вы только что сказали, французы народ трезвый. По-моему, чистка, в сущности, закончена. Смотрите, у нас все до одного вернулись: Видаль, Сорг… не знаю, где они отсиживались, но смею вас уверить, они уже успели недурно устроиться.

— При немцах было, по крайней мере, известно что к чему. С нынешними болванами не поймешь, где белое, где черное… Могло бы вам прийти в голову, что ваш тип, этот «патриот» неожиданно обернется предателем?.. Теперь не знаешь, с кем поддерживать отношения. Так продолжаться не может. Филипп Анрио [49] Филипп Анрио — министр Информации при Петене. Был казнен партизанами во время оккупации. оказался прав — вот кто был настоящим человеком и истинным французом! Вы увидите, что дело Петена еще пересмотрят…

Нет, этот кошмар ей не приснился: Анна-Мария наяву слышала разговор мужчин, до нее доносился шелест газет. В этом самом поезде, в котором некогда, возвращаясь с опасного задания, она слышала, как люди с восторгом говорили о гитлеровцах, теперь, после победы, ей снова довелось услышать подобный разговор, словно ничего не изменилось. Она сидела как громом пораженная, точно в столбняке; ничто ее так не поражало с самого 1940 года. Удивление, отвращение, боль… 1940 год. И вот все начинается сызнова. Ей когда-то рассказывали о женщине, которой во время железнодорожной катастрофы отрезало обе ноги. Когда несчастную вытащили из-под вагона, она упорно искала свои ноги и выла. Чего еще меня могут лишить, с чем бесконечно трудно было бы расстаться? Анна-Мария начинала свыкаться с захлестывавшими ее волнами отчаяния. В шторм страшнее всего девятый вал: он бывает роковым для корабля. Анна-Мария чувствовала, что на нее надвигается девятый вал, чувствовала — надвигается!