Эльза Триоле - Анна-Мария

Мужчины сошли на какой-то станции; выходя, они вежливо приподняли шляпы. Оставшись одна в купе, где вскоре зажглась лампочка — никому не нужная: было еще светло, — Анна-Мария прилегла на полке. Ей хотелось есть, она уехала, не позавтракав, а уже прошло и обеденное время. Много ли на свете женщин, похожих на нее? Более или менее похожих на нее… Она думала о письме, которое получила от одной француженки, вернувшейся из концлагеря: в нем было всего несколько строк из поэмы:

А повыше подписи:

Лагеря, зарубцевавшиеся раны на ее ноге… сироты… пересмотр дела Петена, нож лейтенанта Лорана — предпочтительно в живот, а не в спину, чтобы не наткнуться на ребра… Она ясно представила себе лейтенанта Лорана, наносящего ей удар ножом в живот. Так она ему и далась! От ярости у нее даже вырвалось что-то похожее на стон. А тут еще Селестен… «Мама умерла…» А что, если ее любовник, прекрасный любовник, которого она завела себе для развлечения, начнет ее преследовать? «А ну их всех! Где мои друзья? Где те, что заменяли мне семью? Господи, да ведь будет война!»

Анна-Мария так сама себя напугала, что даже привстала: война! Что за дикая мысль? Скорее бы доехать, выйти на воздух, поесть.

Анна-Мария ехала в селение, где во время оккупации провела долгие месяцы. Маки, с которым она была связана — командовал им Рауль Леже, — находилось в горах, на расстоянии нескольких километров от этого местечка. Когда Анна-Мария, оправившись от ран, вернулась в селение, там уже побывала карательная экспедиция, и немцам незачем было туда возвращаться — она могла спокойно жить здесь до полного выздоровления. Маки перебросили в другое место. Рауля убили. Самоотверженность, героизм, любовь… Теперь жизнь стала плоской, как неподнявшийся воздушный пирог.

Анна-Мария сошла в П. Отсюда до селения можно было доехать автобусом, прежде он ходил туда ежедневно, рано поутру. Если только автобус этот еще существует, если существует и само селение. Если только оно ей не приснилось.

Город П. Все такой же, как тогда. Сумеречный, призрачный. Широкий, как площадь, бульвар — четыре ряда вековых платанов, серых от мягкой пыли, — бульвар, вдоль которого по одну сторону тянутся старые, не особенно пышные, не особенно красивые особняки, — по другую — поросший травой крутой спуск в низину, где много домиков и огородов. Вокзал находится в самом конце бульвара, за памятником павшим (фигура женщины в развевающейся одежде, и за ней — скрещенные знамена). С другой стороны бульвара — площадь, за которой начинаются улицы, и ни один приезжий, ни один турист, ни один постоялый двор не оживляют этих улиц, тихих, спокойных, как воды канала. Нет здесь ни лошадей, ни машин, не звенят здесь мостовые, не дребезжат стекла, а прохожие словно не идут, а скользят под водой… В городе — две большие и две маленькие гостиницы, одна другой хуже. Анна-Мария хорошо их знала, когда-то она перебывала во всех четырех, хотя они были реквизированы немцами. Она вошла в первую, ту, что выходила на площадь, сразу же за бульваром.

И в конторе, и в большом зале ресторана, расположенном в холле с массивной каменной лестницей, — ни души, и только в кухне с холодной плитой повар в белом колпаке, сидевший на табурете, сказал ей, что в гостинице нет мест. Значит, в этом доме, с виду пустом, «мест нет». Она нашла комнату в другой гостинице, похожей на казенное здание — не то мэрия, не то больница. Никогда еще она не видела таких заплатанных простынь — настоящее лоскутное одеяло! И весьма сомнительной чистоты… Но ей не оставалось выбора, в этом городе с редкими прохожими, оказывается, полным-полно людей. Она спустилась пообедать.

Столовая, огромная, как вокзал, освещенная сильными лампочками без абажуров, была полным-полна, люди сидели и ели под оглушительный шум: звон посуды, грохот передвигаемых стульев, топот снующих взад-вперед официантов, стук поминутно открывающихся и закрывающихся дверей, а возможно, также и лязг зубов. За соседним столом пожилой мужчина угощал обедом молодую пару. Провинциальный дядюшка и новобрачные? Им подали огромного лангуста. За другим столом обедала какая-то очень веселая компания, выпивала, шумела — игриво настроенные супружеские пары… похоже, что коммерсанты. Другие посетители — служащие, чиновники — торопливо доедали дежурные блюда. Человек преклонных лет, в светло-сером костюме — бородка клинышком, монокль на черной ленте — по-видимому, был хорошо известен всему городу — то ли представитель местной аристократии, то ли еврей. Аристократы и евреи похожи друг на друга. Казалось, все эти люди уже давно забыли о немцах, будто их никогда и не было. Но Анна-Мария не могла отвязаться от мысли о них: в прошлый ее приезд сюда зал кишел немцами.

После обеда Анна-Мария решила пройтись по городу, который так много значил в ее жизни. На площади перед гостиницей царила та атмосфера ожидания, какая бывает на улицах, прилегающих к театру, перед концом спектакля: два шофера такси разговаривали, сидя без дела на скамейке; тут же стояла вереница автомобилей; веранда кафе, помещавшегося напротив кино, уже опустела до следующего антракта; звонок кино заливался впустую. Анна-Мария пошла по главной улице, которая вела к собору. Магазины были закрыты, железные шторы опущены, нигде ни души. Вокруг старого собора — плохо освещенные узкие улочки-западни, где за каждым крутым коленом, за каждым старинным порталом с высеченными в камне барельефами, за каждой каменной статуей, поддерживавшей решетчатые балконы из кованого железа, тебя могла ждать засада. Анна-Мария кружила по этим улицам, некогда таким знакомым. То тут, то там внезапно вырастала башня с зубцами и навесными бойницами, словно большой цветок с раскрытым венчиком, семена которого ветер занес сюда из авиньонской дали. «Я одна, — думала Анна-Мария, прислушиваясь к шуму собственных шагов, нарушавшему тишину этого средневековья, — умри я здесь, и не будут знать, кому об этом сообщить. В самом деле: кому? Никому нет дела до моей смерти. Кстати, я и не умру здесь. Когда-то в этом городе я рисковала жизнью, когда-то было кому сообщить о моей гибели, и люди, даже чужие, меня бы оплакивали. Если бы сегодня тем же людям сказали, что я умерла, их бы это нисколько не тронуло: я для них лишь воспоминание, и сами они для меня лишь воспоминание. Но сегодня я могу спокойно гулять хоть ночь напролет, не думая ни о комендантском часе, ни о том, что меня могут пристрелить…» Она шла вдоль внешнего бульварного кольца, пока не очутилась перед большим квадратным зданием, похожим на укрепленный замок. В свете луны ясно вырисовывались высокий вход с решеткой, башни, стены. Здание походило на тюрьму, да оно и было тюрьмой. Только желание взглянуть на нее привело Анну-Марию на самый край города. Еще раз взглянуть на ту тюрьму, откуда она помогла бежать двадцати заключенным смертникам. Анна-Мария смотрела во все глаза… Вспоминала.