Исроэл-Иешуа Зингер - Семья Карновских

Стареющая костлявая учительница совершенно не интересовала Карновского. Сквозь блузки, которые она теперь так смело не застегивала до конца, он будто видел ее увядшее худое тело, такой тип женщин был ему прекрасно знаком из практики. Влюбленность мисс Дулитл забавляла его, и только.

Карновскому часто становилось тоскливо, когда он сидел в классе и повторял слова чужого языка. Пройти войну, сделать медицинскую карьеру, добиться известности, и все для того, чтобы вновь оказаться на школьной скамье.

Но он тут же прогонял невеселые мысли. Не поддаваться! Карновский вел войну сам с собой. Враги хотели сломать его, задушить, привести в отчаяние, но он не доставит им такого удовольствия.

— Не вешай нос, Терезхен, — утешал он жену, приподняв ее лицо за подбородок, — все будет хорошо, как раньше. Вот только сдам экзамены и начну практиковать.

Как в молодые годы, он сажал ее на колени и гладил по голове.

— Мучаешься из-за меня, любимая?

Тереза вспыхивала.

— Господи, да что ты говоришь! — обижалась она.

Ей хотелось побыть с мужем, но ждала работа по дому. Тогда Карновский просто брал жену и уводил на прогулку или в кино.

— Делай, как я сказал, глупыш, — приказывал он.

И Тереза тут же забывала о бедах и одиночестве. Он называл ее так в первые дни их любви, и она была счастлива после стольких лет опять услышать это слово. Что ей все несчастья, если она в чужой стране снова получила то, чего не имела «там», — любовь Георга. Тереза никогда не говорила об этом вслух, но она страдала, с тех пор как муж стал известен. Она беспокоилась, когда он уходил из дому, ревновала к каждой женщине, с которой он разговаривал, к его пациенткам и сестрам в клинике. От ревности Тереза не спала ночей, она была уверена, что стала посмешищем в глазах женщин, с которыми он встречался. Теперь она опять доверяла мужу. Они снова гуляли, взявшись за руки, или ходили в театр, и он опять называл ее «Терезхен» и «глупыш». Это была достойная награда за ее страдания, одиночество и даже непреходящую головную боль. Она легко справлялась с работой по дому, потому что в соседней комнате сидел Георг и готовился к занятиям в школе.

Иногда доктор Карновский пытался помочь ей с уборкой, как принято в новой стране, но Тереза не позволяла. Она осталась настоящей берлинкой, для которой муж — хозяин и повелитель. Он не должен делать женской работы. Она чистила ему ботинки и костюм, помогала надевать пальто, когда он уходил, и снимать, когда возвращался. Оставшись дома одна, она даже напевала от счастья, что он поцеловал ее перед уходом, и поцеловал не потому, что так положено, а потому, что любит ее.

Понемногу она привыкала к новому городу и потихоньку перенимала чужой образ жизни. Тереза стала ориентироваться на улицах, уже могла объясняться по-английски. Она даже стала видеть положительные стороны в том, что поначалу казалось ей совершенно диким.

Только младший в семье, Йоахим Георг Карновский, никак не мог прижиться в чужой стране.

Человек, укушенный бешеной собакой, мучается от жажды, но не может сделать ни глотка воды и умирает. Так и Егор мучился от желания сблизиться с людьми, но боялся их после перенесенных обид и страдал от одиночества.

Доктор Карновский, зная о страхе сына, изо всех сил старался свести его с людьми. Как опытный врач, он знал, что инфекционная болезнь часто излечивается тем, что в организм вводятся бациллы, которые ее вызывают, и пытался вылечить сына тем, что порождало в нем страх. Карновский упрямо подталкивал Егора к новой жизни, а Егор столь же упрямо сопротивлялся отцу и прятался в угол, как червяк в землю.

Сначала Карновский пытался добиться своего добром. Он расшибался, стараясь сделать все, чтобы сыну было хорошо в новой стране, чтобы он почувствовал вкус к жизни. Он водил его на аттракционы и в парки, гулял с ним по красивым улицам и берегам Гудзона, чтобы показать Егору, как прекрасен город, где они поселились. Ранним утром он поднимал сына с постели, не обращая внимания на его недовольство, и брал с собой на прогулку или увозил на побережье. Егор отворачивался к стене и натягивал одеяло на голову.

— Вставай, соня, посмотри, какой чудный день сегодня, — уговаривал отец.

— Мне-то что? Я плохо себя чувствую, — отвечал Егор из-под одеяла.

— Егор, мы лодку возьмем.

Егор на минуту задумывался. Он обожал кататься на лодке. Но удовольствие от препирательств с отцом, виновником его несчастий, было сильнее.

— Я всю ночь уснуть не мог, шумно в этом чертовом городе, — ворчал Егор. — Дай поспать.

Именно потому, что отец пытался привить ему любовь к Нью-Йорку, Егор называл его не иначе как чертовым городом и проклинал на чем свет стоит.

Он хуже, чем родители, переносил уличный шум и тесноту их жилища. Вместо того чтобы привыкать к новой жизни, он ненавидел ее с каждым днем все сильнее. И чем больше он злился, тем больше мучился. По ночам он страдал от малейшего шума, малейшего шороха. Он просыпался от звука проехавшей машины, вставал, шел в спальню родителей и высказывал им все, что думал о городе, в который они его привезли.

— Черт бы его взял, — ругался он. — Я в этом проклятом городе с ума сойду.

Доктор Карновский пытался убедить сына:

— Послушай, город под тебя не переделается, значит, надо самому переделаться под него. Рассуждай логически.

Егор не собирался этого делать, отцовские призывы рассуждать логически выводили его из себя. Возразить отцу было нечего, но это-то как раз и злило больше всего.

— Вечно ты со своей логикой, — ворчал он.

Видя, что логика не помогает, Тереза пробовала мягко уговорить сына:

— Малыш, будь благоразумен. Мы ведь не по своей воле тут оказались. Ты же понимаешь.

— Не хочу я быть благоразумным, — злился Егор.

Он поздно засыпал и вставал за полдень, в пижаме бродил по квартире, растрепанный и вялый, или лежал в кровати и пытался поймать по радио новости из Германии. Оказалось, что он совершенно не понимает английского языка, который он так усердно изучал до отъезда. Поэтому он не мог слушать ни американских дикторов, ни певцов, ни комических актеров. У всех у них была одна цель: вывести его из себя бессмысленными выкриками и дурацким хохотом. Он часами крутил колесико приемника, пока не удавалось поймать «оттуда» что-нибудь родное и понятное. Еще больше, чем английского языка, он боялся улицы. Егор мог целый день просидеть у окна, наблюдая, как мальчишки и девчонки носятся, орут, играют, но не решался к ним выйти. У матери сердце разрывалось, когда он так сидел, она уговаривала его пойти погулять с ними. Он ее не слушал. Отец твердил, что бояться нечего, мальчишки здесь не такие, как «там». Егор приходил в ярость.