Эмма Донохью - Падшая женщина

Просыпаясь среди ночи, она успокаивала себя тем, что оглядывала комнату на чердаке. По крайней мере, у нее есть место в кровати, а не просто соломенный тюфяк. По крайней мере, одеяло не кишит блохами. В стенах нет дыр, через которые свищет ветер. Никто не барабанит кулаками в дверь, требуя платы. Она держит себя в чистоте, никто до нее не дотрагивается. Мэри лежала на кровати и представляла себе самое худшее, что было в Лондоне, чтобы ощутить хоть какую-то благодарность судьбе. Здесь, на Инч-Лейн, она может смотреть на луну сквозь окно, вместо того чтобы подставлять лицо ее холодным лучам в тупике за Крысиным замком… где все еще сидит Куколка, синяя и начинающая разлагаться, теперь, когда пришла оттепель.

Мэри перевернулась на другой бок. Спиной она ощущала ровное тепло Эби. Нет, она не будет думать о Куколке. Что прошло — то прошло, и нечего об этом вспоминать.

Эби была в том странном состоянии между сном и бодрствованием, когда до нее донесся голос лондонской девчонки.

— Эби, — прошипело где-то у нее над ухом. — Ты спишь?

Эби услышала, как она заворочалась и взбила подушку.

— Я не могу уснуть. Слишком устала.

Эби застонала и уткнулась лицом в одеяло.

— Мне кажется, Джонсы не должны так с тобой обращаться, — заметила Мэри.

Эби чуть приподняла голову с подушки, как черепаха, и немного подумала. Не только над тем, что было сказано, но и зачем это было сказано.

— Одна моя подруга, — продолжила Мэри, — всегда говорила: «Никогда не расставайся со своей свободой».

Эби поразмыслила и над этими словами.

— Ты знаешь, что такое свобода? Когда принадлежишь только сама себе?

— У меня никогда не было, — сказала наконец Эби.

— Не может быть, — нетерпеливо возразила Мэри. — Что было до того, как тебя продали в рабство? Когда ты была маленькой и жила в Африке?

Эби потянулась.

— Нет, — медленно сказала она. — Тогда я принадлежала королю.

— Какому? Королю Георгу?

— Нет. Нашему королю. Я, и моя мать, и многие, многие, сотни, женщины, дети — мы все принадлежали королю.

— Как? — поразилась Мэри. — Ты была рабыней даже там, в Африке?

Эби неловко пожала плечами.

— М-м-м… это была семья. Он был отец.

— Так, значит, твой отец держал тебя в рабстве?

Ничего не понимает, подумала Эби и зевнула.

— Была неплохая жизнь. Мало работы, много еды.

— Но он продал тебя белым?

Эби спрятала нос в подушку. Об этом она вспоминать не любила.

— Было нужно оружие, — приглушенно выговорила она.

Тишина длилась так долго, что она начала проваливаться в сон, но Мэри Сондерс заговорила снова:

— Почему у тебя на плече написано «Смит»?

— Был хозяин.

— Тот, который привез тебя в Англию?

— Нет, другой.

— Сколько вообще у тебя было хозяев на Барбадосе? — с любопытством спросила Мэри.

— Не помню.

— Знаешь, а в Лондоне полно людей вроде тебя.

— Вроде меня? — хрипло повторила Эби и опять подняла голову.

— С черными лицами, — пояснила Мэри и хихикнула. — Я хочу сказать, с черным всем.

Это было кое-что новое. Эби кашлянула. В спящем доме это прозвучало слишком громко.

— Сколько? — прошептала она.

Одеяло чуть натянулось — Мэри Сондерс пожала плечами:

— Много.

— Но сколько? — С тех пор как доктор привез ее в Монмут, Эби видела всего троих чернокожих. Все они были лакеями у путешествующих джентльменов; ни один не жил в городе.

— Откуда я знаю? — немного высокомерно отозвалась Мэри. — Много. Может быть, по два на каждую оживленную улицу.

Эби попыталась представить, как это может выглядеть.

— Хозяева отпускают их на улицу? — спросила она спустя целую минуту.

— О, у большинства из них нет хозяев. В Лондоне полно беглых. Весь Ист-Энд кишмя кишит свободными неграми. У некоторых даже жены-англичанки.

— Но свободные женщины? Есть?

— Конечно есть. Я знала одну индианку, которую хозяин просто бросил — чтобы не платить за дорогу до Голландии. Да, и еще есть клуб, где все девушки — черные.

— Клуб? — Эби представила себе собрание почтенных торговцев на втором этаже «Кингз армз».

Мэри нетерпеливо вздохнула.

— Ну, место, где девушки танцуют. Клуб.

— Для белых?

— Да… большей частью. В общем, для того, кто заплатит, — с некоторой неловкостью добавила Мэри. — Но они не такие, как ты, эти девушки. Они получают деньги, понимаешь?

Эби прикрыла свои тяжелые веки и попыталась нарисовать себе это исключительное место. Что на них надето, на этих девушках, таких же, как она, и в то же время совершенно других? Как они танцуют? Как в Африке? Или как рабы на Барбадосе? Или выделывают всякие сложные фигуры, как англичане?

— Сколько денег? — спросила она наконец.

— О, меня можешь не спрашивать. Но самое главное, что они свободны — могут идти, куда им вздумается.

Идти, куда им вздумается, подумала Эби.

— А белые плюются?

Мэри привстала и оперлась на локоть.

— Что?

— Иногда, когда я прихожу что-то передать, люди плюются.

Мэри секунду помолчала.

— Деревенские свиньи, — с презрением бросила она. — Что еще ожидать в этой дыре. Они просто до смерти пугаются, когда тебя видят. Через год или два они к тебе привыкнут.

— Восемь, — очень тихо сказала Эби.

— Что — восемь? — Мэри подвинулась немного поближе.

— Я здесь уже восемь лет. Больше.

Снова повисла тишина. Судя по всему, Мэри Сондерс было нечего на это сказать. Она рухнула на матрас, так что затряслась вся кровать.

— Расскажи мне еще, — шепнула Эби.

— Про Лондон?

Эби кивнула, забыв, что ее не видно в темноте.

Мэри сладко зевнула.

— Хм. Что-то я не помню, чтобы там плевали при виде черных. Лондонцы приберегают свои плевки для французов. Черные живут сами по себе и никому не мешают. Кажется, они все друг друга знают, — добавила она. — Если один вдруг попадет в тюрьму, другие обязательно придут к нему и принесут еду и одеяла и всякое такое. Однажды я даже слышала, что кто-то устраивал званый вечер — это что-то вроде бала, — она еще раз зевнула, — и пускали туда только черных.

Больше Эби ни о чем спрашивать не стала. Ее голова была уже полна; казалось, мысли громыхали в ней, словно камешки в кувшине. Она лежала молча и слушала, как вдохи и выдохи Мэри становятся все длиннее и длиннее.

О, дитя мое. Разве ты не понимаешь, как это глупо?

Мэри с головой погрузилась в рутину, словно бы нырнула в глубокую воду. Она оценила сладость размеренной предсказуемой жизни — когда знаешь, что будешь делать в тот или иной час каждого дня; когда ты не только уверен в том, что тебя ждет завтрак, но и в том, что именно ты будешь есть.

Больше всего она любила время чая. Если не было заказчиц, Мэри и ее хозяйка на четверть часа откладывали работу и вдвоем пили в мастерской чай. Поначалу напиток был таким горячим, что обжигал внутренности, но в блюдечке он быстро остывал. Мэри пила его маленькими глоточками, чтобы продлить удовольствие, и чуть прикусывая зубами тонкий фарфор. Как легко хрустнет блюдце, если нажать посильнее! Иногда ее одолевали мысли вроде этой, какая-то непонятная страсть к разрушению. Однажды правда выйдет наружу, думала Мэри. Однажды, словом или жестом, она выдаст себя, свою истинную сущность или, может быть, свою бывшую сущность.